"Лис Арден. Повелители сновидений " - читать интересную книгу автора

ты достоин жалости, взамен алкаемого тобою восхищения. А здесь уродство твое
будет скрыто и от жестокого мира, и от братьев всесокрывающим покровом
монашеского одеяния... И талант твой не пропадет, ибо весьма похвально
славить Господа музыкой и согласным пением." Гильем отмалчивался. Уходя, он
с благодарностью принял от монахов одежду взамен полуистлевшей, дорожный
грубый плащ с капюшоном, закрывающим лицо чуть ли не до подбородка, немного
еды и виолу, каким-то чудом попавшую в монастырскую кладовую.
- В добрый путь, Гильем, - настоятель встретил его у открытых ворот. -
Ты и впрямь решил покинуть господню обитель? Мне жаль тебя, мальчик, ты не
ведаешь, что ожидает тебя...
- Я буду трубадуром. - тихо и твердо ответил Гильем, поклонился,
поцеловал руку настоятеля и, не оборачиваясь, отправился в путь.
Нельзя сказать, что он был в полном неведении того, что поджидало его
на дорогах: в школе он наслушался достаточно россказней о проделках
побродяжек-вагантов, о воровских шайках, обирающих всякого встречного, о
нищих жуликах, о лжепророках и богомерзких сектах... Выходя за безопасные
пределы обители трубадур знал, что возможно очень скоро все эти байки
покажутся ему детскими сказочками, не идущими ни в какое сравнение с
гримасами мира, хватающего его за горло. Не было и доли геройства в его
уходе, а вот страха, от которого перехватывало дыхание, было предостаточно.
Но - иначе поступить он не мог. Он был искренне благодарен монахам,
вернувшим его к жизни, но и далее выносить их заботу и жалость... нет.
Судьба настойчиво звала его покинуть господень дом, как когда-то дом отчий,
и, не заботясь ни о чем, только и всего лишь быть верным себе. Если ты не
хочешь ничего иного, тебе ничего иного и не останется.
И еще - он был готов принять любую боль, любое унижение - потому что
считал себя виновным; его грех требовал искупления. Гильем никак не мог
забыть своих снов, хотя они давно не напоминали о себе; напротив, сонные
мороки Гильема стали на удивление мирными и чистыми. Но цепкая память поэта
хранила все до мельчайшей подробности прежних видений, и иногда ему
казалось, что это происходило с ним наяву.
Он шел уже пятый день; позади были первая ночь, проведенная под
открытым небом, и первый рассвет, встреченный в абсолютном одиночестве.
Гильем шел, не торопясь, накинув на голову капюшон и вынужденно глядя под
ноги: хотя дорога и была совершенно пустынной, ему не хотелось являть свое
безобразие даже деревьям и камням. Через два часа после полуденной трапезы
(кусок хлеба да вода из ручья) на трубадура темной громадой надвинулся лес.
И он, хотя все было решено и не было даже и тени мысли о возвращении,
поневоле помедлил. Лес... тропы, нехоженые и бог весть кем проложенные...
деревья, сумрачными стражами стерегущие сон древних божков... чьи-то горящие
глаза в переплетении ветвей... Гильем сжал зубы и шагнул вперед. Долго идти
ему не пришлось - уже через полчаса его чуткое ухо музыканта уловило шорох
шагов, вьющийся позади него. А через несколько минут с дерева, низко
склонившего ветви над тропой, спрыгнул человек, и еще какие-то люди вышли из
зарослей, взяв трубадура в кольцо.
- Так-так... И кто ж это к нам пожаловал? - говоривший (тот самый, что
спрыгнул с дерева что твоя кошка) подошел к Гильему поближе. И тут же
разочарованно протянул - Ну-у-у... это ж голь перекатная, жоглар! Нашли кого
выслеживать, олухи!
- Так это... Баламут... одет он не по-крестьянски, ты ж сам говорил -