"Лис Арден. Повелители сновидений " - читать интересную книгу автора

вызовом уставился на гостя. Обычно Гильем прятал взгляд за частоколом
ресниц, и старый, скучающий мир порой начинал думать, что парень этот так
себе, чуть ли не слабоумный... И тогда черная бахрома взлетала, словно
потревоженная стая ворон, выпуская на свет божий пару таких сердитых
сполохов, что мир отшатывался на долю секунды, а потом с уважением говорил
себе под нос: "Экий ты, братец... Вот уж не ожидал..." Вопреки ожиданиям и
отца, и сына, гость не разразился длинной нравоучительной тирадой,
призывающей первого к терпению, а второго - к послушанию и благодарности. Он
с интересом посмотрел прямо в глаза подростку и спросил:
- Вот как? И чем же так тебе приглянулись жоглары?
- Не жоглары, а трубадуры. Стать жогларом всякая обезьяна сумеет...
- Замолчи, несносный! - прикрикнул на него отец.
- Нет, почему же, - гость уже откровенно разглядывал Гильема, - я, с
вашего позволения, хотел бы поговорить с вашим сыном. И откуда такое
пренебрежение к жогларам?
- Ну... - Гильем смутился, с ним никто раньше не разговаривал на
подобные темы, если не считать священника, который его обычно не дослушивал
и спешил наложить очередную епитимию за суетные мысли.
- Жоглары только повторяют... ведь так? А на это много ума не надо. А
трубадур слагает кансоны... - Гильем оживился, отложил в сторону вздохнувший
от облегчения котел, - и дарует словам музыку!
- Верно. - Гость улыбнулся. - Однако откуда такие познания? Впрочем, я
догадываюсь... Барселона велика, праздников бывает достаточно, а наш брат
словоохотлив. А ты сам пробовал слагать кансоны? - спросил он серьезно, без
малейшего намека на насмешку.
Гильем коротко кивнул. Предметом его первых песен была сначала дочка
соседа - торговца тканями, но потом ее выдали замуж за какого-то шорника, и
он стал посвящать свои творения неизвестной даме, раз увиденной им в церкви.
У нее были большие голубые глаза, белая чистая кожа и богатый наряд. Этого
было достаточно.
- Что ж... тогда прочти хоть одну. Не струсишь?
Отступать было некуда.
Он даже черт лица ее не помнил толком. Это было неважно. Он помнил
другое - пыль, плавающую в солнечных лучах ... и замершее, вставшее на
цыпочки сердце... и запах апельсинов. И весь день, на что бы он ни
посмотрел, всюду виделось ему одно и то же - золотистый холмик щеки, чуть
приподнятый намеком улыбки. Вся бесконечная щедрость мира пряталась за этим
намеком; и Гильем пытался разгадать его, разглядеть - в апельсиново-рыжих
лепестках огня, в прохладных вздохах воды в колодце... Он томился, сам не
зная, о чем: о самой ли загадке или об ответе на нее. Но стоило ему подумать
о ней, мельком, краем глаза увиденной в церкви, запах апельсинов начинал
кружить ему голову, золотистый бархат щекотал его взгляд и сердце тихо пело.
Гильем встал и, глядя в сторону, тихо, но отчетливо и не сбиваясь,
прочел:

Любовь, сорви мое глупое сердце зеленым!
Пусть померанцем незрелым оно в твоих золотится ладонях...
Нет на свете нежней и желанней оскомины,
Чем от влюбленного сердца зеленого...