"Лидия Арабей. Череда (концовка отсутствует)" - читать интересную книгу автора

о которой так много говорилось до войны, рисовалась ему как победоносная
поступь героев, среди которых не последнее место отводил он и себе. Теперь
Павел знает, что такое война, хлебал ее из солдатского, потом из
партизанского котелка огромной ложкой. Она забрала у него отца, мать и
сестру: отец погиб на четвертый день войны - попал под бомбежку, мать с
сестрой немцы увезли в Германию, и где они теперь, живы ли, неизвестно. Сам
он в партизанах и болото ногами помесил, и опухал с голоду, и человеческую
смерть повидал, и сам едва концы не отдал, а потом чуть ногу не потерял -
врачи спасли. Раз его теперь не взяли в армию, то и в военное училище не
примут, так что о небе думать больше не стоит, надо находить какую-о работу
на земле. Конечно, можно остаться и тут, работать в редакции, набирать и
печатать газету, это тоже неплохо, но очень одиноко чувствовал он себя в
местечке, а в Минске у него жил двоюродный брат, сын сестры его матери.
Теперь и этот брат казался Павлу большой родней.
Он говорил редакторше, что не собирается вековать здесь, что хочет
учиться, но она заявила, что пока не найдется человек, который смог бы
заменить Павла, никуде его не отпустит. Пока такого человека не было, но из
редакции, можно сказать, не вылезал Казик, местный парень лет восемнадцати,
худой, длинноносый, с легким светлым пушком над верхней губой и на
прыщеватых щеках. Казик с большим интересом смотрел, как Павел набирает из
букв слова и предложения, любил покрутить "американку", на которой
печаталась газета. Павел учил Казика набирать шрифт, и тот, как когда-то и
сам Павел, быстро наловчился держать верстатку и выхватывать буквы из касс;
единственное, чего недоставало Казику, - это грамотности, за каждым словом
надо было следить по написанному, сам он не знал, как правильно писать.
Павел думал, что когда-нибудь Казика можно будет оставить вместо себя в
редакции, и редакторша, видимо, согласится, так как Казик неплохой парень,
старательный.
А пока Павел скучал в местечке без друзей, без компании, и особенно
тоскливо становилось ему по вечерам одному в комнате, где под потолком
горела запыленная электрическая лампочка, бросая свет на небрежно покрытую
одеялом кровать, на облупленный, поцарапанный, будто гвоздями, письменный
стол с одной тумбочкой, на обтянутое плюшем синее кресло на пружинах. Все в
комнате у него было с бору по сосенке, купленное когда-то людьми для своего
пользования, разбросанное войной, как и люди, и собралось здесь, у Павла,
случайно, - наверное, если б каждая вещь могла говорить, то рассказала бы о
своих приключениях не одну интересную историю.
Павел брал свою палочку, запирал комнату длинным ключом, клал ключ в
карман брюк и отправлялся бродить по улицам или посидеть в тепле в столовой,
в последнее время ему даже доставляло удовольствие заходить туда, приятно
было, что Таня, увидев его, сразу бежала с подносом к его столику,
радовалась, что он пришел.
Однажды он засиделся в столовой очень поздно, почти все люди разошлись,
и слышно было, как на кухне за стеной тихонько пела какая-то кухарка. Таня и
Ванда собирали со столов грязные тарелки, пустые бутылки, стаканы, вытирали
столы тряпками, ставили на столы вверх ножками стулья. Таня иногда
поглядывала в сторону Павла и то цеплялась за ножку стула, то роняла тряпку;
ему стало отчего-то неловко, и он встал, пошел к двери, но возле двери
оглянулся и увидел, что Таня смотрит ему вслед, застыв с тряпкой в руках.
Увидев, что он оглянулся, наклонилась над столом и начала быстро-быстро