"Лидия Львовна Арабей. Мера времени (Повесть) " - читать интересную книгу автора

открыл ее.
- Зоя пришла? - спросила Антонина Ивановна.
- Нет, Зои нет, ты лежи, лежи, поспи еще немного.
- А с кем ты разговариваешь?
- Это Реня... Мы... Я ей читаю свои записки, - ответил Михаил Павлович.
Под Антониной Ивановной скрипнула кровать. Михаил Павлович вошел в
спальню, и несколько минут они о чем-то тихонько разговаривали. Потом он
вернулся, выдвинул ящик стола, достал уже знакомую Рене зеленую папку,
поспешно развязал тесемки и, вынув несколько исписанных фиолетовыми
чернилами листков, разложил на столе.
- Уговорил пока не вставать. А это для маскировки, - кивнул он на
листки. - Если придут она или Зоя, скажем, что читали мои записки. Так
вот, - все еще поглядывая на дверь спальни и понизив голос чуть ли не до
шепота, рассказывал Михаил Павлович дальше. - Уже они подъезжали к Орше, но
остановились на разъезде - перед закрытым семафором. И в это время налетели
бомбардировщики. Люди увидели черные кресты, стали прыгать из вагонов,
разбегаться кто куда: под откос, в поле, к лесу. И тут с самолетов ударили
пулеметы.
Антонина Ивановна выскочила с Шуриком из вагона и бросилась к елкам,
росшим вдоль полотна. Она старалась укрыть Шурика от пуль, заслонить собой.
Он не плакал, а только смотрел на нее испуганными глазенками. Глазенки эти
до сих пор видит Антонина Ивановна, бывает проснется ночью вся в слезах:
снова, говорит, Шурик снился, как бежали с ним тогда от самолетов.
Михаил Павлович теперь говорил уже спокойно, ровным голосом, словно
рассказывал не о своих жене и сыне, а о ком-то постороннем, за кого не
болело сердце. Но это только казалось так. Он не сводил глаз с фотографии,
принесенной Реней. От одной только мысли, что этот юноша, может быть, его
сын, заходилось сердце. Но он старался держаться и пока рассказывал,
заставлял себя сомневаться, не верить, что это действительно может быть так.
Рассказывая Рене о тех страшных днях, он все время вспоминал Шурика таким,
каким он был перед самой войной. Особенно хорошо запомнился ему один майский
день. Шурик тогда был в белой рубашечке с синим матросским воротником, в
коротких штанишках со шлейками крест-накрест. Он стоял у двери, ведущей из
одной комнаты в другую и, вцепившись ручонками в портьеры, болтал ножкой. На
личико ему падал луч ясного майского дня, Шурик жмурился и смеялся.
Почему-то, вспоминая сына, Михаил Павлович всегда вспоминал его таким,
именно та минута почему-то особенно запала в память.
- До тех елочек Антонина Ивановна не добежала. Рассказывала, что, когда
падала, раненая, думала об одном: как бы не ударить ребенка. Ранило ее,
когда она только выскочила из вагона или когда бежала, она не помнит. Помнит
только, как опрокинулись перед глазами те елочки и что, падая, старалась не
придавить Шурика своим телом. И сколько пролежала под откосом, тоже не
помнит. А когда нашли ее люди из соседнего поселка, ни поезда, ни Шурика уже
не было. И никто из местных жителей такого мальчика не видел. Возможно,
когда поезд уходил, ребенка увели, решили, что мать убита...
- А что вы думаете, возможно, так и было, - прошептала Реня. -
Возможно, когда самолеты улетели и поезд отправлялся дальше, кто-то и в
самом деле увез мальчика...
- Возможно, что и так... Но Антонина Ивановна никого из тех, кто ехал с
ней в вагоне, не знала по фамилии.