"Соломон Константинович Апт. Томас Манн " - читать интересную книгу автора

откровенной, подчеркнутой символичностью. Черт - порождение больной
фантазии, бреда, галлюцинации. Размышляя о своей судьбе, о цене, которую
нужно заплатить за возможность заниматься искусством в тяжелую для художника
эпоху "усталости малой и великой, личной и всего нашего времени", то есть на
закате бюргерской эры, композитор Леверкюн отказывается от любви к людям, от
"почтительного отношения к объективному, к так называемой правде", короче -
от приложения к своему творчеству каких-либо этических мерок. Этот отказ и
олицетворяется в черте.
В любом романе Томаса Манна, да и в новеллах, есть много
автобиографического материала. Мы уже говорили о реальных прототипах
некоторых вымышленных им фигур, извлекали из эпических текстов описания
пейзажей и интерьеров, среди которых протекала жизнь автора, усматривали
психологическое сходство между ним и кое-кем из его героев. Нелепо вообще
отождествлять автора и героя, а отождествление автора гуманистических
"Будденброков" с героем, заложившим сатане душу ради экстазов творчества,
как будто и не напрашивается. Но Леверкюну, как и другим своим персонажам,
Томас Манн отдал некоторые подробности собственной биографии, и в контексте
романа, зарядившись его символикой, эти подробности приобретают тоже
символический смысл. В "Докторе Фаустусе", книге итоговой, Томас Манн
оглядывается не только на полувековой путь Германии, не только на горестный
путь деградации искусства, отказавшегося "печься о нуждах человека, о том,
чтобы людям лучше жилось на земле и средь них установился мир и порядок", но
и на свой собственный, противоречивый, как мы еще увидим, писательский путь.
И в том, что диалог композитора Леверкюна с чертом происходит в том самом
городке и в том самом доме, где создатель этого диалога задумал и обдумал
свой первый роман, есть, нам кажется, намек на ретроспективную оценку этих
проведенных в Италии полутора лет. "В прохладном каменном зале нашего
бельэтажа, - говорит Генрих Манн, - начинающий, не зная еще самого себя,
приступил к работе, которую вскоре знали многие и которая несколько
десятилетий спустя принадлежала всему миру". К сказанному братом можно
добавить, что через пять десятилетий, когда "начинающий" давно уже вступил в
"пору свершений", этот прохладный каменный зал итальянского бельэтажа
представлялся ему местом, откуда пошло его самопознание и где он, задумав
свой первый роман, определил свое будущее на долгие годы, в конечном счете -
на всю жизнь. Здесь уже приводилось в другой связи замечание Томаса Манна,
что только в процессе писания "Будденброков" он понял, чего хочет и чего не
хочет, понял, что ему нужны "север, этика, музыка, юмор". Слово "этика" в
этом перечне стоит не на первом месте, оно не подчеркнуто, наоборот, как бы
проглочено, стерто соседними словами, относящимися к совсем иным разрядам
понятий. Между тем оно-то как раз и объясняет, в чем состояло решающее для
всей дальнейшей творческой жизни Томаса Манна значение этой поездки в Италию
и чем на поверку отличался замысел, воплотившийся в "Будденброков", от
леверкюновских замыслов, для характеристики которых старый, умудренный
личным и общественно-историческим опытом писатель выбрал такой символ, как
сделка с чертом, символ, опять-таки содержащий этическую оценку отказа
искусства от служения насущным человеческим нуждам.
Задумав написать историю своей семьи, то есть и свою собственную,
молодой литератор принял решение, этическая состоятельность которого стала
ясна ему лишь гораздо позднее, когда исповедально-автобиографическое начало
прочно утвердилось в его творчестве. "Сознательно или бессознательно (лучше,