"Соломон Константинович Апт. Томас Манн " - читать интересную книгу автора

Среди двенадцати приглашенных в странное обиталище "пророка" на
таинство приобщения к его идеям ("чудаковатый график со старообразным
детским личиком, хромая дама, имевшая обыкновение представляться как
"эротичка", незамужняя молодая девица из дворянской семьи, родившая ребенка
и со скандалом выгнанная из дому" и т. д.) - среди приглашенных есть один, -
"новеллист", которому автор рассказа явно сочувствует. "Доброжелательный,
скромный человек, он благоговел перед всеми явлениями мира сего и готов был
учиться и почитать все достойное почитания". Правда, автор и подтрунивает
над "новеллистом": во время таинства тот мечтает о бутерброде с ветчиной, и
по поводу этого нехитрого, чисто физиологического желания автор иронически
замечает: "Нет, нет, он не оторвался от жизни". Но сочувствие "новеллисту"
настолько все же велико, что та доля иронии, с какой он изображен, не мешает
нам догадаться, что образ этот в высшей степени автобиографичен, напротив,
она толкает нас к такой догадке: чем ближе этому художнику модель, тем
больше нужна ему создаваемая иронией дистанция... "Что такое гений? -
рассуждает вслух "новеллист". - У этого Даниэля имеются к тому все задатки:
нелюдимый нрав, дерзновение, страстность духа, широта горизонта, вера в
себя, даже что-то преступное и безумное. Чего же недостает? Быть может,
человечности? Крупицы чувства, тепла, любви к людям?"
Когда Томас Манн вернулся из Италии в Мюнхен, его сестры и младший
брат, восьмилетний мальчик, жили с матерью, и та была тогда главой семьи не
в переносном, почетном смысле слова, как после, а в прямом, житейски
практическом. Семейные связи были еще довольно прочны. В квартире сенаторши
на Герцогштрассе, соседствуя с громоздкими шкафами красного дерева и тяжелым
любекским сундуком, стояло чучело сибирского медведя, которому так долго
суждено было служить символом домашнего очага Маннов. У матери, знаменитой
светской красавицы, были свои причуды. Время от времени она брала в руки
кисть и "старила" себя на своем портрете работы Баптиста Шерера, висевшем в
гостиной, пока наконец совсем его не испортила. Еще, например, она любила
устраивать вечерние приемы для героев дня артистического Мюнхена, а однажды
распекла хозяина книжного магазина за то, что он не выставил в витрине
сочинений ее сыновей. Томас относился к такого рода тщеславным слабостям
снисходительно. Он бывал более частым гостем на Герцогштрассе, чем Генрих, и
в том, что впоследствии чучело медведя нашло место именно в его, Томаса,
доме, есть, нам кажется, известная закономерность: он меньше других братьев
и сестер чувствовал себя свободным от "обязательств" перед семьей. Кстати
сказать, когда мать умерла (это произошло в 1923 году), заботы по уходу за
ее могилой взял на себя опять-таки он.
Дети, как известно, редко ошибаются насчет отношения к ним взрослых, и
поэтому некоторые связанные с "Томми" детские впечатления младшего брата
представляются нам особенно объективным свидетельством тому, что глубокая
сосредоточенность молодого художника на своей "музыке" не превращала его в
эгоцентрического, отрешенного от реальности служителя "духа", не отнимала у
него человеческого "тепла", не создавала вокруг него той "разреженной"
атмосферы, в которой "погибают миазмы жизни". Идя как-то по улице с группой
приятелей-сверстников, Виктор случайно встретил Томаса и очень смутился. Он
был уверен, что старший брат начнет его сейчас расспрашивать о семейных
делах, а говорить на эту тему мальчики при товарищах обычно не любят. Но
старший брат, словно прочитав его мысли, сказал только: "Ужасно мучительно,
правда?" - и поспешил попрощаться. В другой раз, увидев, что Виктор потерпел