"Соломон Константинович Апт. Томас Манн " - читать интересную книгу автора

А море! У них там Балтийское море!.."
Еще:
"Мой отец, Лизавета, был человеком северного темперамента: склонным к
созерцательности и грусти, основательным и пуритански корректным; моя мать,
в жилах которой текла смешанная экзотическая кровь, была хороша собой,
чувственна, наивна. В результате получился бюргер, оплошно забредший в
искусство, дитя богемы, тоскующее по хорошему воспитанию, художник с
нечистой совестью. Ведь это бюргерская совесть заставляет меня в занятиях
искусством, во всем из ряда вон выходящем и гениальном видеть нечто
двусмысленное, глубоко подозрительное, вызывающее опаску. Отсюда и моя
нежность, граничащая с влюбленностью, ко всему примитивному, простодушному,
утешительно нормальному, заурядному и благопристойному".
И еще одно место, теперь не прямая речь Тонио Крегера, а слова о нем
автора: "Путешествовал он с комфортом (ибо нередко говорил, что люди,
которым внутренне приходится намного трудней, чем другим, имеют право на
известные внешние удобства)". Эту последнюю, маленькую, но, по-видимому,
характерную и устойчивую черточку автопортрета Томас Манн, посмеиваясь над
своей слабостью к комфорту, шаржировал и лет сорок спустя. Он наделил такой
же слабостью одного из героев тетралогии об Иосифе - сентиментального,
слабого и болезненного фараона Эхнатона, но в отличие от раннего "Тонио
Крегера" упомянул о ней в "Иосифе-кормильце" с мужественной иронией
закаленного жизнью человека. О фараоне сказано так: "Та нега и роскошь, в
которой он жил, делала его лишь все более чувствительным к одиночеству и к
тому, что он ни у кого не находил понимания. Правда, он любил говорить, что
тот, кому живется трудно, должен жить хорошо. Но без слез у него не
получалось сочетания того и другого; он жил слишком хорошо, чтобы при этом
ему жилось еще и трудно, и поэтому он много о себе плакал".
Вернемся, однако, к свиданию с родным городом. Побродив по знакомым
улицам и побывав в доме бабушки и родительском доме - домах, где происходило
действие романа, работа над которым была сейчас для него главной этической
опорой существования и где жили теперь реальные чужие люди, ведать не
ведавшие о нем и о его работе, то есть как бы воочию убедившись в хрупкости
этой опоры, - он расплатился в гостинице и собрался ехать оттуда в гавань на
копенгагенский пароход, но тут в вестибюле его задержал полицейский.
- Предъявите документы.
"Документов у Тонио не было. Он вытащил из кармана бумажник и заглянул
в него: кроме нескольких кредитных билетов, там лежала только корректура
рассказа, которую он собирался просмотреть, приехав на место".
Томаса Манна приняли за какого-то мошенника, которого разыскивала
мюнхенская полиция, человека темного происхождения и без постоянного
местожительства.
"Все молчали. Не положить ли конец этой истории, назвав себя? Не
открыть ли, ...что он, Тонио, не авантюрист... не цыган из табора, а сын
консула Крегера?.. Нет, этого ему не хотелось... И разве эти люди, стоящие
на страже бюргерского законопорядка, по существу, так уж не правы? В
некотором роде он был вполне согласен с ними..."
В доказательство того, что он писатель и не имеет ничего общего с
разыскиваемым преступником, Томас Манн предъявил полицейскому свою
корректуру. Этого оказалось достаточно, чтобы уладить недоразумение: на
писателей как-никак смотрели с почтением. Но так быстро инцидент был