"Соломон Константинович Апт. Томас Манн " - читать интересную книгу автора

исчерпан лишь внешне. Мысленно же молодой литератор долго еще к нему
возвращался и, уделив ему через некоторое время заметное место в
автобиографической новелле "Тонио Крегер", раз навсегда закрепил за ним тот
символический смысл, который ему придавал. Не потому не были "так уж не
правы" люди, заподозрившие в нем нарушителя бюргерского законопорядка, что
из-за каких-то случайных совпадений приняли его, Томаса Манна, за некоего
определенного, скрывавшегося от полиции авантюриста, - тут они как раз
ошибались, а по существу, то есть потому, что, пустившись в литературу
(первоначально он предполагал так и назвать новеллу - "Литература"),
построив свою жизнь на зыбком фундаменте лирического творчества, он
действительно чувствовал себя изгоем, отступником от общепризнанных
добродетелей, деклассированным элементом. И в "некотором роде", то есть как
бюргер по происхождению и привычкам, обособленный своим призванием от тех,
для кого их происхождение и привычки составляют надежную опору в жизни, и
тоскующий, говоря словами Тонио Крегера, о "блаженстве обыденности", он был
"вполне согласен" с людьми, которые почуяли в нем отщепенца.
В опустевшем к осени курортном поселке он провел всего девять дней -
сидел у моря, бродил по лугам и по буковому лесу, читал. Гончаровского
"Обломова" он прочел как раз во время этого короткого отпуска.
Мы уже говорили, что с философией Шопенгауэра он познакомился тогда,
когда ему предстояло "умертвить" Томаса Будденброка. А произошло это вскоре
после возвращения из Дании.
О книге "Мир как воля и представление" Томас Манн в старости, в очерке
"Шопенгауэр", сказал, что читателю, долго находящемуся под ее впечатлением,
все, что бы он ни читал одновременно с ней или сразу после нее, кажется
"чужим, невежественным, неверным, произвольным, не дисциплинированным
правдой". Есть в этом очерке и более яркое, более эмоциональное воспоминание
об "опьянении" Шопенгауэром, об "органическом потрясении", вызванном у него,
молодого тогда человека, этим "метафизическим волшебным напитком", которое,
по словам Томаса Манна, "можно сравнить лишь с тем, какое испытывает юная
душа при знакомстве с любовью и сферой пола". Сравнение это, замечает Томас
Манн, не случайно, и соглашается с Ницше в том, что на "вселенской поэме"
Шопенгауэра лежит отпечаток возраста, в котором эротика играет доминирующую
роль. Таким образом, относясь к увлечению Шопенгауэром как к памятному факту
своей биографии, Томас Манн отмечает связь этого увлечения с возрастной
предрасположенностью к нему, то есть делает первую оговорку, важную для
установления временных границ особого влияния Шопенгауэра на его, Томаса
Манна, духовную жизнь.
Вторая оговорка, пожалуй, еще важнее, потому что она устанавливает
границы такого влияния по существу, объясняет, в чем, собственно, оно
заключалось.
Здесь не место вдаваться в подробный разбор проникнутой пессимизмом
идеалистической философии Артура Шопенгауэра. Суть ее в большой мере
выражена в заголовке его труда. По Шопенгауэру, внешний мир, подчиняющийся
законам времени, пространства и причинности, - это всего лишь доступная
нашему представлению множественность, в которой объективизируется единая
первооснова бытия - воля, воля к жизни. Как слепые орудия воли, люди
обречены на бесчисленные страдания. Избавление от них можно найти в
незаинтересованном эстетическом созерцании, искусстве, которое Шопенгауэр
определяет как "способ рассмотрения вещей независимо от их основания". Но