"Соломон Константинович Апт. Томас Манн " - читать интересную книгу автора

отзывчивостью, которой уже не чаял в этой жизни".
В "Очерке моей жизни", хотя он написан почти через тридцать лет после
той зимы, Томас Манн находит нужным упомянуть об этой дружбе - с братьями
Эренбергами, и особо о своей привязанности к младшему из них, Паулю,
художнику, превосходно игравшему на скрипке. "Им я обязан тем, что познал
дружбу - переживание это, если бы не они, вряд ли выпало бы на мою долю".
Не будем и мы "копаться" и "преувеличивать". Но попробуем все же
объяснить, почему эта привязанность так потрясла его тогда и оставила такой
прочный след в его памяти и какое отношение имела она к новому взгляду на
избранный путь, к горькому возгласу "Ах, литература - это смерть!",
вырвавшемуся у молодого человека, который еще недавно находил в своей работе
этическую опору.
Мы проследили его жизнь уже на протяжении двадцати пяти лет. А назвали
ли мы каких-либо близких его друзей? На этих страницах появлялись имена
гимназических товарищей Корфица Хольма и Отто Граутофа, мюнхенских
литературных знакомых Курта Мартенса и Артура Голичера, обронено было
замечание, что людей с которыми он был на "ты", можно перечесть по пальцам
одной руки, отмечались его внешняя корректность и сдержанность. А говорить о
глубоких его человеческих привязанностях до сих пор не случалось. Их просто
не было. К полудетским влюбленностям и чисто родственным чувствам это
определение, конечно, не подходит. Мы уже отмечали, что вся сознательная его
жизнь была подчинена работе, и, несколько забегая вперед, сказали о
возникшем у него ощущении обедненности и холодности своего бытия. Что в ту
зиму, когда молчание издателя поставило под вопрос судьбу романа и, значит,
в какой-то мере, смысл целого куска жизни автора, тревога за будущее,
усугублявшаяся физической усталостью, должна была обострить это ощущение,
можно не сомневаться. Кажущаяся утрата привычной точки опоры родит
одновременно и отчаяние, и потребность в какой-то новой опоре. И отсюда
небывалая до сих пор и неотделимая от неверия в свое призвание
предрасположенность к душевному, человеческому контакту, которая принесла
ему, Томасу Манну, с его органическим даром пленяться и восхищаться, это
чувство влюбленной дружбы.
Небывалая, добавим, не только до сих пор, но и вообще в дальнейшем.
"После того как вместе с романом пришел успех, я никогда не видел, чтобы он
страдал от жизни", - писал о своем брате Генрих Манн. Это оказано, правда,
осторожно, с ограничительным указанием на личное впечатление, но все-таки,
на наш взгляд, чересчур обобщающе. Страданий, в том числе и очень личного
характера, выпадало на его долю и после триумфа "Будденброков" достаточно, и
сама история позднейших отношений братьев - это лежащий на поверхности
пример того, как жизнь, пользуясь оборотом Томаса Манна, предъявляла к его
сердечной мышце свои требования. Однако на грани самоубийства он
действительно никогда впоследствии не был, никогда до такой мучительной
степени не разуверялся в деле, к которому его звал талант, - литературе и
никогда больше не отдавал стольких сил души и ума дружбе, как в те несколько
месяцев своей молодости. Накал этих переживаний ослабевает как раз тогда,
когда неведению относительно судьбы романа приходит конец, благоприятный
конец. Ослабевает бесповоротно и потому, несмотря на свою кратковременность,
а вернее - в силу ее, в силу своей уникальности для этой жизни, которая, по
выражению Артура Элессера, первого по времени биографа Томаса Манна (1925),
претворилась в литературе с редкой для немецкого писателя полнотой обмена