"Сергей Антонов. Дело было в Пенькове" - читать интересную книгу автора

отчетливо чувствовал в темноте всю деревню, каждую избу, каждое деревце,
каждый палисадник. И ничего удивительного: с раннего детства истоптал он
босыми ногами все изгибы тропинок, и каждый кустик, каждый камешек навеки
врезались ему в память.
Вон слабо светятся окна в длинной, как вагон, избе Тятюшкиных. У них
много детишек, и лампу, видимо, завесили газетой, чтобы не мешать им спать.
Вдали яркой звездочкой блестит боковое оконце у Евсея Евсеевича. Между этими
огоньками густая темень - там изба Матвея. Мать давно подоила корову,
оставила на столе крынку с парным молоком и легла. У Глечикова закрыты
ставни, но сквозь щели пробиваются ровные линии света; сбежал все-таки
старик из правления, повесил снаружи замок, будто его нет дома, а сам,
наверное, сидит и пьет чай с конфетами.
Матвей нащупал скамейку и сел. Ему было скучно. "Уезжать надо, -
подумал он. - Подаваться на производство".
Может быть, он и уедет.
Но когда-нибудь через много лет неожиданно, ни с того ни с сего,
вспыхнет в его памяти эта темная ночь, слабые огни в окнах и строгая тишина,
предвещающая появление новой луны. Вспомнится ему и эта скамейка, и
шишковатая от сучков, старая, щербатая доска ее, вспомнится все, чему он
сейчас закрыл душу, вспомнится все, до самого маленького конопатого камешка
на дороге. И тогда он впервые поймет прелесть покойных вечерних деревенских
огней и пахучего предосеннего простора и часто потом станет вызывать в
памяти этот навсегда ушедший вечер, и не раз попрекнет себя за то, что не
ценил покойную материнскую красоту родной деревни, за то, что обидел ее
своим равнодушием.
Дробно стуча каблуками, по ступенькам сбежала Лариса. Матвей окликнул
ее.
- Ты не ушел? - опросила она. - Слушай, долго ты будешь из людей
дурачков строить?
- Нет. А что?
- Крутиков-то трещит возле матери, ровно на счетах. И все цифры,
цифры - ровно тираж читает. А маме завтра вставать чуть свет.
- А я тут с какого боку?
- Ты его натравил! Что я, не знаю, что ли?
- Гляди, какая догадливая!
Матвей потянулся к Ларисе, хотел обнять ее, но она уперлась локтями ему
в грудь и не далась.
- И я-то дура, - проговорила она. - Может, со мной ты так только, от
скуки... А я на каждый твой свист бегу.
- Переходи ко мне жить, Лариска, - сказал Матвей неожиданно.
- Это ты один думал или с кем-нибудь?
- Я по правде. Забирай подушку - и переходи. Не придешь - брошу все и
поеду на производство.
- Да ты что, ошалел? - спросила Лариса.
Однако печальные нотки в его голосе насторожили ее. Она прильнула к
нему, положила его длинную руку себе на плечи и продолжала:
- Разве так можно? Эх ты, дурной ты, дурной! Надо делать как положено.
У меня все-таки отец есть.
- Ты отца не бойся.
- Я не боюсь. Жалко его... - прошептала она, пряча лицо, словно в этом