"Сергей Антонов. Аленка" - читать интересную книгу автора

шепчет: "Я тебя бешено люблю". Вон как! А тут молчит, точно язык у ней
отказал. Не уважаю я это... "Чего, спрашиваю, молчишь? Чего тебе надо?" -
"Ничего, говорит, устала я тут". - "С чего же это ты устала?" - "Ты,
говорит, не поймешь. Я, говорит, морально устала". - "Почему? - спрашиваю. -
Может, мыши одолели?" - "Да, говорит, мышей много". И снова молчит. Пришлось
израсходовать ночь на мышеловку. Сделал мышеловку - аккуратную, на
шурупчиках. Шурупчики с сапог снял, с подковок. Поставил мышеловку - жена
все молчит. "Чего, говорю, тебе надо в конце концов?" - "Ничего, говорит,
спасибо". - "Может, мыши плохо ловятся?" Молчит. Тогда я к задней стенке
мышеловки приладил зеркальце. Мышь - существо жадное: думает, другая
навстречу бежит, и теряет осторожность... Стали мыши ловиться лучше. А моя
все молчит. Думаю - может, она за картину сердится? Ладно. Дождался рейса в
Арык, купил там на базаре хорошую кантованную картину под стеклом: кот
серебряный с красным бантом. Фон черный. Хорошая картина - полсотни отдал.
Привез, повесил на гвоздь. Она поглядела и говорит: "Знаешь, Степан, я тебя,
кажется, больше не люблю".
Что теперь сделаешь? Не любишь - не люби. Слез с койки, лег на пол. А
она говорит: "Нет, ты ложись на топчан, а я лягу на пол". Я, конечно, не
пошел из принципа. Так и стали жить: топчан пустой, а оба - на полу, в
разных углах. Вроде как командировочные или, лучше сказать, ночлежники. Вот
и получился Рубенс. Утром она встанет, начнет волосы расчесывать, оскалится,
как молодая волчица, а я с пола гляжу - ничего не скажешь, красивая.
А она подрядилась работать учетчицей. Один раз приезжаю с рейса ночью,
захожу в землянку, а ее нет. Клипсы тут, на тумбочке, а ее нет. Она их зимой
снимала, чтобы уши не мерзли... Давно, видно, ее нету. Чайник холодный.
Собака не кормлена. А на улице темная ночь и буран песни поет. Вполне можно
заплутать и замерзнуть. Это теперь, когда электричество светит, нашу усадьбу
за десять километров видать, а тогда снаружи один керосиновый фонарь висел,
и возле вагончика можно было всю ночь проплутать и ничего не увидеть... Что
делать? Рекс в глаза глядит, скулит. Накинул робу - и на трактор. Поехал
искать. А буран такой, какого я никогда не видал и никогда, верно, не увижу.
Все кувырком и кверху тормашками. И снег-то летит не с неба, а куда-то
наверх, с земли на небо... Такой вой стоит - своего трактора не слыхать.
Еду - мигаю фарами, чтобы увидела. А ее нет нигде. Ездил я, ездил и до того
доездился, что трактор встал. Трубки замерзли. Выскочил, стал руками
отогревать и чую - руки примерзают к железу. Руки примерзают, а я держу. Шут
с ними, с руками, лишь бы трубки отогреть, лишь бы спасти живую душу.
Видишь, какие ладони? Кремень. Ладонь об ладонь чиркнешь - искры посыплются.
Не бойся, пощупай.
- Да! - сказала Василиса Петровна с уважением. - Ну как? Разыскал?
- Нет. Замерз, как ледышка, и воротился. Как тут искать, когда сам
заплутать боишься? Я ж тебе говорил, что у нас никакого ориентира не было -
один фонарь висел, да и тот бураном задуло. Воротился в землянку и сел - не
знаю, что делать. А буран поет похоронную. И собака скулит. Глянул я на
собаку, на Рекса, и вдруг меня такое зло разобрало, что и сказать не могу.
Взял я его за шкирку и кинул в буран. "Ищи, кричу, сукин ты сын!" Кинул
его - и сам за ним. А из Рекса к тому времени получился видный пес, шерсть
густая, теплая. Усвоил он, что от него требуется, и пошел. Я за цепочку
держусь - и за ним. И, понимаешь, нашли. Совсем недалеко, в сугробе, -
скорчилась, сидит. Еще не вовсе замерзла, даже говорить могла. Но стужи уже