"Сергей Антонов. Аленка" - читать интересную книгу автора

мамаша, на главной усадьбе поглядим, - может, там где-нибудь захороним".
Пришли на главную усадьбу, стал он начерченный план глядеть, где что должно
возводиться. Глядел, глядел - ничего не нашел. "Все, говорит, тут указано: и
баня, и пекарня, и монумент где должен стоять, а местоположения кладбища не
указано". Да что ж это такое! Кругом, куда глаз видит, - пустая степь, а
человека захоронить места нету.
Тут, слава богу, приехал Роман Семенович. Распушил он их всех - и
лохматого вашего, и плотников, - а мне говорит: "Если, говорит, вы не
возражаете, Василиса Петровна, вот где мы ее похороним. В парке мы ее
похороним. В самой середке, куда сойдутся все дорожки и где через несколько
лет зашумят ивы и клены..."
- Правильное решение, - сказал Димитрий Прокофьевич.
- "И не просто похороним, а камень привалим, гранит, и на том
камне-граните выбьем золотом ее имя-фамилию и нынешний горячий год выбьем,
тысяча девятьсот пятьдесят пятый, чтобы каждый житель будущего нашего
города, по какой бы дорожке ни пошел, наткнулся бы на этот камень и вспомнил
бы про комсомольцев, которые не испугались променять домашние ватрушки на
пустую степь, и понял бы, что здесь во второй половине пятидесятых годов
двадцатого века молодые люди наши шли на тяжелые и славные бои за коммунизм,
а не на пикник с веселыми приключениями, как об этом уже повествуют
кое-какие современники... Чтобы лет этак через пять, в каком-нибудь
шестидесятом году, остановился житель будущего нашего города возле того
камня-гранита и призадумался, как жить свою жизнь дальше..." И правда,
уважил Роман Семенович: когда хоронили кровинушку мою, доченьку, и музыка
играла, и барабан бил, и во всем совхозе на одну минуту остановились машины.
Такой у ребят уговор был. И грузовики встали и трактора...
Слезы градом текли по лицу Василисы Петровны. Она вынула из рукава
платок, но стала вытирать не лицо, а мятые лацканы пиджака, закапанные
слезами.
- Вот только камень не знаю, когда привезут, - продолжала она. - Скорей
бы, а то портретик на пирамидке вовсе смылся, и буквы смылись, и все... Одна
я ее личико разбираю, а другие уже ничего, кроме глаз, не видят. И как я от
нее оторвалась... Как я ее... одну-то... кровинушку мою...
- Ладно реветь, - сказал Димитрий Прокофьевич. - Надо было работать в
столовке, как работала, и с места не срываться.
- Да у меня в деревне-то, на Волге, еще одна дочка осталась. Такая же
упрямица, такая же поперечная, как и эта. Она с этой, покойницей-то,
двойчата - вот у них и характер один. И как я ей скажу про сестренку-то, как
я к ней подступлюсь...
- Постой, постой... Что это, домашние у тебя не знают?
- А знали бы, так чего бы я тут полное лето отсиживалась? Боюсь я,
Димитрий Прокофьевич... Боюсь домой являться. Старик ладно - старенький
старичок, сам ровно дитя, только борода белая, а вот как я перед дочкой
предстану? Как мне перед ней оправдаться? А долго не утаишь. Сама не скажу -
глаза покажут... Узнает, что любезная сестренка преставилась, - ну страсть!
Что будет-то! Любили они друг друга без памяти... Ведь я знаю... Все бросит,
а поедет к вам сюда. И именно в наш совхоз приедет, в "Солнечный". Туда
приедет, да еще и в пастухи наймется - поперечница. Вот ведь она какая. Одна
надежда - может, ее замуж какой-нибудь возьмет. Может, хоть муж сдержит. Да
не берет никто. Не глядят на них парни... Еще беда - завелась летошний год у