"Габриэле д'Аннунцио. Брат Лучерта " - читать интересную книгу автора

- Господи боже мой, не удаляйся от меня. Обрати ко мне лик свой,
господи, и помоги мне, ибо томят меня суетные помыслы и великий страх...
Но тщетно: сладостное ми, протяжное, властное, ускользающее, еще
звучало у него в ушах:

Лари, лира, да здравствует любовь!

Он встал с колен, взял библию, открыл ее на книгах Соломоновых и
горящими глазами стал читать "Песнь песней".[8] Сладостные запахи волнами
вливались в открытое оконце.
"Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком
твоим..."
Бедному монаху было всего тридцать пять лет. Он ощутил во всем своем
теле трепет, показавшийся ему преступлением.
- Боже мой! Боже мой!
Он закрыл старую книгу, выскользнул из кельи, прошел через темные
коридоры и очутился у выхода.
Июньское полнолуние заливало белым сиянием уснувшие поля.

Прошло несколько дней, пережитых им в лихорадочном трепете, в жгучих
сновидениях, в жестоком сомнении и тоске. Даже среди своих цветов не обретал
он былого глубокого забытья. Тщетно искал он в мощных созвучиях Природы ту
человеческую ноту, то самое ми, которое, вырываясь из горделиво поднятой
груди Мены, томило его плоть и жгло ему кровь.
- За что, господи, за что? - с трепетом вопрошал он, падая среди ночи
на колени перед распятием.
Иногда, сидя под портиком в безмолвном дворике, он мысленно созерцал
всю свою прошлую жизнь с той поры еще, когда он носился по полям, словно
дикий жеребенок, и рвал растущий среди колосьев мак для Марии, девушки с
волосами рыжеватыми, словно метелки кукурузы. О, как помнится, как помнится
ему эта Мария! Юные годы предстали теперь перед ним, словно озаренные
вспышкой молнии. Ему казалось, что и тогда он испытывал подобный же трепет,
так же пылала его голова, такие же мурашки пробегали по спине. Но как это
все было сладостно в те дни, за колючей живой изгородью, когда Мария
сворачивала у трех дубов в сторону и шла одна, с охапкой травы на голове! Он
же перерезал ей путь, громко крича, чтобы испугать девушку, а потом увидеть
ее широкую улыбку - белые зубы, сверкающие между двумя алыми губками,
свежими, как майская земляника.
Позднее отец отправил его в монастырскую школу, чтобы дома он не
болтался без дела. Воспитание у монахов наложило печать на его душу: он стал
мрачным, одиноким, задумчивым. Через несколько месяцев, в одну летнюю ночь,
отец его умер от оспы. Все, что тогда произошло, он доныне помнит так,
словно это было вчера: отец с хриплым стоном вызвал его из соседней комнаты,
стиснул его руки своими пальцами, точно клещами, пристально уставившись на
него остекленелыми глазами, - говорить он уже не мог. О, эти глаза! Они
оставались открытыми и после того, как бедный старик испустил дух, - у сына
не хватило, да, не хватило мужества закрыть их.
Он остался совсем один. Матери он вообще не знал: она уже восемнадцать
лет покоилась под тисом на кладбище Сан-Донато. Он был одинок и постригся в
монахи.