"Юрий Анненков. Повесть о пустяках " - читать интересную книгу автора

кровью, йодоформом, смертью, - направились с фронта в дремотную Пензу, в
самоварную Тулу, в мирный и миролюбивый Орел, в Полтаву, Москву, Петербург.
Искалеченные люди ложились струпьями на тело занемогшей России, вызывая
боль, тревогу, бред. Впоследствии, когда война сделалась бытом,
непреодолимой ежедневностью, когда корреспонденциями с фронта, телеграммами
из Ставки Главнокомандующего, вытянув строки в одну линию, можно было
многажды опоясать земной шар; когда в России не оставалось ни одной семьи,
войной не тронутой, не разбитой, не напуганной; когда ей, России,
приходились уже в тягость все новые и новые партии калек, не предусмотренные
режиссерами лишние рты, ненужные, бесполезные, неработоспособные члены
семьи, осколки, обрезки, обрубки, куски кровоточащего и несъедобного мяса, -
тогда естественно и неизбежно санитарные поезда, шедшие из окопов, вместо
энтузиазма везли с собой ненависть к войне и возмущение. Но если в начале
войны - только в начале! - некоторая часть России сумела пережить чувство,
называемое патриотическим гневом, то это случилось именно в те дни, когда на
улицах далеких от фронта городов показались первые жертвы сокрушительной
эпидемии.

Вечер был воскресный, проспект многолюден. Человеческий туннель
расступался перед раненым офицером. Он смотрел печально и просто на
незнакомых людей, обнажавших перед ним головы, на военных, поспешно
козырявших ему независимо от чинов, на женщин, глядевших испуганно,
сочувственно и восхищенно. Ребятишки бежали за ним почтительной гурьбой.

Офицер поднимался по ступеням "Пикадилли". За плечами офицера реяли
патетические крылья войны. Представление было прервано. Люди подымались со
своих мест. Пафос войны вошел в залу кинематографа. Сквозь фортку
оцинкованной будки, забыв про Веру Холодную, механик разглядывал белое пятно
забинтованной головы, в то время как в зале, протискиваясь между кресел,
приближался к армейскому поручику седой генерал.

- Разрешите мне, старому солдату, - произнес генерал, - приветствовать
вас, господин поручик... и... постойте, постойте... поздравить в вашем лице
героя. Голос генерала дрожал. Пролетела по залу тишина - торжественная,
неповторимая.

- Поручик Лохов. Ранен под Кенигсбергом. Я не полагал, что помешаю
представлению, - тихо ответил офицер.

Поручик Лохов едет домой. Извозчик мчит своего седока. Сиреневая мгла
электрических фонарей летит навстречу. В тот памятный день, когда на улицах
Петербурга появился первый раненый с фронта, извозчик, гордый седоком,
отказался принять от него деньги. Поручик Лохов, сойдя с пролетки, крепко
жмет извозчику руку. С визгом и хрустом открывается дверь в темную дыру
лестницы. Лохов стремительно взбегает на четвертый этаж, освобождая на ходу
руку от перевязи. И неопрятной, холостой квартирке кудластая собачонка
встречает хозяина радостным лаем. Поручик Лохов срывает с головы бинты,
приглаживает ладонями взъерошенные волосы, раздевается и остается в одном
белье, в несвежих егеровских кальсонах, напевая матчиш на слова: