"Ежи Анджеевский. Апелляция" - читать интересную книгу автора

положил тетрадь и шариковую ручку и хотел было отодвинуть стул, чтобы, не
теряя времени, взяться за дело, но тут взгляд его, еще не освоившийся с
незнакомым интерьером, скользнул со стола на пол, деревянный, недавно
мытый - в неровностях настила еще сохранилась влага, - затем поднялся вверх
и там остановился на осенней, но все еще буйной зелени огромного каштана, и
из гущи ветвей и листвы выхватил рыжее пятнышко, неподвижное, с блестящими
глазками; он, сам не зная зачем, поднял руку, и тогда, хотя это было
неблизко и за стеклом, рыжее пятнышко ожило, мелькнуло где-то рядом с окном
и тут же исчезло высоко наверху, только листья на расстоянии вытянутой руки
еще несколько секунд дрожали. "Глянь, глянь!" - прошептал Конечный,
чувствуя, что, если заплачет, ему полегчает. Но он не заплакал, подошел к
окну и, опершись о подоконник, прильнув лбом к прохладному стеклу, искал
белку на вершине каштана, там, где простиралось гладкое и чистое синее небо,
однако не нашел, хотя и простоял долго с поднятой головой. Наконец он
вернулся к столу, сел, раскрыл тетрадь и на первой странице крупным,
округлым почерком старательно вывел адрес, имя, фамилию и партийную
должность адресата, затем, подумав, добавил: Центральный комитет Польской
объединенной рабочей партии в Варшаве. После чего он отложил ручку и,
почувствовав усталость и сонливость, подпер голову кулаком. В этой
сосредоточенной и задумчивой позе застала его маленькая чернявая медсестра
Иринка, придя наверх в половине шестого, чтобы напомнить Конечному об ужине.
Следующий день выдался пасмурный, моросил мелкий дождик, как-то
внезапно наступила осень. После утреннего обхода врачей Конечный играл в
бридж, два роббера проиграл и один выиграл, затем почувствовал сильную
тревогу и, хотя партнеры уговаривали его остаться еще на один роббер, ушел в
палату и лег на кровать в своей обычной дневной позе: навзничь, с руками под
головой и правой ногой, свешенной вниз: эта позиция позволяла ему свободно
покачивать конечностью, которая дергалась, вероятно, вследствие принимаемых
им транквилизаторов. После обеда (на обед был сливовый суп с клецками и
отварная говядина с картошкой и свеклой) он снова лег, минут пятнадцать
болтал ногой, затем заснул, лежа все так же, навзничь, и поэтому громко
похрапывая, что вызвало шумное недовольство одного из его соседей, молодого
француза Жана Клода Карона, читавшего курс лекций в университете в Т.;
немного журналист и переводчик, он недавно появился в клинике, смуглый и
черноволосый, очень западный, но также очень беспокойный и неестественно
возбужденный, поскольку он в последнее время привык злоупотреблять
снотворным, регулярно в семь вечера глотал по пять, шесть таблеток, в восемь
засыпал каменным сном, чтобы в четыре утра проснуться в состоянии эйфории и
с искусственным рвением, компенсирующим в известной степени недосягаемость
больших бульваров, бистро и frutti di mare,[2] принимался за работу,
поддерживая затем свои силы до вожделенных семи часов мощными порциями
растворимого кофе, красным вином и напитками покрепче. Теперь, лишенный
творческих стимуляторов, он с нескрываемым сожалением перестал испытывать
эйфорию и постепенно, хотя и не без вспышек напрасного бунта, погружался в
липкую и вязкую депрессию. Храп Конечного, как дневной, так и ночной,
освобождал в нем остатки угасающей энергии. Будучи пока не в состоянии ни
работать, ни даже читать, он мучительно всматривался в первую страницу все
того же одного номера "Монда", к остальным, постоянно доставляемым, даже не
притрагивался. Но храп Конечного побуждал его к действию, он резко ворочался
в постели, скрипя пружинами, громко вздыхал, отчаянно хмыкал и кашлял, но