"Вирджиния Эндрюс. Шепот в ночи ("Катлер" #4)" - читать интересную книгу автора

Почему лучше? Что в этом такого плохого? Когда же я стану достаточно
взрослой, чтобы мне все рассказали? Папа сказал, что для мамы разговоры об
этом со всеми подробностями слишком тяжелы, они только вызовут плохие
воспоминания и станут причиной ее слез.
- Ты же не хочешь, чтобы она плакала, правда? - спрашивал он меня, и я
отрицательно качала головой и больше не задавала вопросов.
Но невозможно забыть прошлое, которое все еще остается в тени и между
фразами в разговорах; прошлое, которое неожиданно может промелькнуть во
взглядах, полных печали и страха; прошлое, которое зовет меня со старых
картин или с могильных плит Рэндольфа и тети Клэр Сю на старом кладбище.
Иногда это вызывало во мне ощущение раздвоенности: сейчас существует только
половина меня, а вторая - появится когда-нибудь из этих мрачных теней и
объявит себя настоящей Кристиной Лонгчэмп. И это ощущение усиливалось из-за
скудных знаний о моем настоящем отце. Я знала его имя: Михаэль Саттон. А в
школьных справочниках говорилось, что когда-то он был популярной оперной
звездой и выступал в театрах Лондона и на Бродвее. Но его карьера
закончилась крахом, и о нем ничего не было известно. Мама не говорила о нем.
Она не рассказывала о том, как они полюбили друг друга, и родилась я, или
почему я никогда его не видела. Когда бы я ее ни спрашивала, она говорила:
- Когда-нибудь я расскажу тебе все, Кристи, когда ты станешь достаточно
взрослой, чтобы понять.
О, я терпеть не могла, когда мне говорили это. Когда же, наконец, я
стану достаточно взрослой, чтобы понять, почему люди влюбляются и
расстаются, почему они ненавидят и делают друг другу больно, почему кто-то
становится такой, как бабушка Лаура Сю, которая когда-то была молодой и
красивой, а теперь стала скрюченной, хромой и сморщенной? Я рано поняла, что
причина не в моем возрасте, а просто маме было больно говорить об этом. Мне
было жаль ее, но чувство жалости росло и к себе самой. Я имела право
знать... знать, кто я есть.
Глядя в окно, я поежилась и застегнула пижаму на верхнюю пуговицу. Это
июньское утро было таким же серым и зябким, как мои мысли. Даже воробьи,
которые обычно скачут по телефонным проводам, казались мне подозрительно
притихшими, как будто знали, что сегодня мое шестнадцатилетие, и ждали, как
я отреагирую на пасмурное небо. Они нервно хлопали крылышками, но оставались
сидеть, уставившись на меня.

Я нахмурилась и, ссутулившись, сложила руки под грудью. Меня не
покидало ощущение печали и грусти. Папа называл меня барометром.
- Достаточно одного взгляда на твое лицо, - говорил он, - и я могу
сказать, какая сегодня будет погода.
Он был прав. Я была как оконное стекло, через которое было легко
видеть, что внутри. Погода всегда отражалась на моем настроении. Когда шел
долгий и нудный дождь, я даже не смотрела в окно. Я притворялась, что на
улице ясно, и не обращала внимания на стук капель по крыше. Но когда
солнечный свет струился сквозь кружевные занавески окна и ласкал мое лицо,
глаза тут же открывались, и я вскакивала с кровати, как будто сон был
темницей, а дневной свет стал ключом, открывшим эту тяжелую железную дверь в
нее.
Мистер Виттлеман, мой учитель музыки, говорил обо мне то же самое. Он
специально подбирал тяжелые вещи Брамса или Бетховена, чтобы играть в