"Леонид Андреев. Полет" - читать интересную книгу автора

кошка, старательно выбирая сухие места и избегая холодной и сырой тени от
дома, и даже проехал на станцию извозчик - казалось, что никто еще не
пробуждался к жизни, а живет во всем мире одно только солнце, и только одно
оно есть живое. Так оно было ласково и так грело глаза и усы, что Юрий
Михайлович сделал невинное лицо и надолго притих; потом совсем по-детски
подумал, что с солнцем можно говорить: правда, ответа не услышишь, но самому
говорить можно, и в этом будет не меньший смысл, чем в разговоре с
человеком.
И вспомнил он - все еще сохраняя невинное лицо и не торопясь открыть
согревшиеся глаза, - как все детство свое он мечтал о полете. Вспомнил, как
он подпрыгивал и снова падал на землю, оскорбленный, негодующий, не
понимающий, почему же он не полетел; как уже небольшой прыжок с высоты давал
робкое впечатление полета и как до слез почти, до настоящей душевной боли
хотелось все отдать, всем пожертвовать, от всего отказаться только за то,
чтобы перелететь через соседский дом. И именно этот соседский дом,
одноэтажный мещанский домишко с прогнившей деревянной крышей, приобрел такую
значительность, что при первом настоящем полете, за тысячу верст от родины,
когда от волнения ни о чем не думалось и не вспоминалось, он вдруг
вспомнился Юрию Михайловичу.
Но неужели он действительно уже летал и сегодня полетит?
На небе не виделось ни единого облака, и там, где грохотал ночью гром и
откуда падал дождь на землю, теперь раскидывалась ясная и бездонная синева.
По книгам это называлось воздухом, атмосферой, но по чувству человеческому
это было и вечно оставалось небом - извечною целью всех стремлений, всех
поисков и надежд. "Всякий человек боится смерти, и кто захотел бы лететь,
если бы это было только воздухом каким-то?" - подумал Юрий Михайлович, не
отводя глаз от бездонной, таинственно сияющей синевы и на фоне ее рисуя
памятью знакомые загорелые близкие и почему-то очень дорогие лица товарищей,
офицеров-летчиков. Правда, разговор их пуст и смешно деловит: так же,
вероятно, разговаривает и он сам о своих полетах; но кто же не знает, что
иногда совсем не нужно слушать разговора людей, которым они невинно и хитро
лгут, а надо видеть лица, глубину глаз, чистоту белых, неиспорченных зубов.
И от этих мыслей, ясных, простых и чистых, как чисто было утреннее
солнце, еще увеличилось то радостное волнение, с которым он проснулся; и,
идя к дому, Юрий Михайлович зачем-то еще раз поклялся себе, что всегда будет
любить своих товарищей и будет неизменным другом своим друзьям. Но тот, кто
умеет не слышать пустого разговора и мыслей, а смотрит в глубину глаз, на
чистоту молодых неиспорченных зубов, тот иной смысл открыл бы за этой
наивной и ненужной клятвой. И тот и сам бы не сказал ненужного, а молча и
крепко поцеловал бы в уста веселого, легкой походкой идущего к дому
человека, у которого улыбка так приветлива и спокойна, а в глазах мерцает
уже далекий свет.
Войдя в спальню, Юрий Михайлович тихим поцелуем разбудил все еще крепко
спавшую жену.

II

Был у Юрия Михайловича один несомненный дар: он умел молчать легко и
приятно, и это делало разговор с ним, всегда интересным и значительным.
Прямых, определенных и в своей определенности всегда немного резких "да" и