"Леонид Андреев. Полет" - читать интересную книгу автора

ласково и вдруг ощутил с необыкновенной ясностью знакомый с детства,
приятный, сырой запах леса, почувствовал под ногами траву и землю, даже как
будто заметил низенький гриб под темной старою листвою. И тут только понял,
что лес далеко, а он летит - не идет, как всю жизнь шел на свинцовых
подошвах, а летит по воздуху, ни на что не опирается, со всех сторон
объемлется прозрачной и светлой пустотою. Только кратчайшее мгновение
прошло, как отделился Юрий Михайлович от земли, а уже находится он в мире
ином, в иной стихии, легкой и безграничной, как сама мечта; и с ужасающей
силой, почти с болью снова почувствовал он то волнующее счастье, что, как
жидкость золотая и прозрачная, всю ночь и весь день переливалась в его душе
и в его теле. Даже дыхание захватило от счастья и слезы подступили к
глазам - с той, с другой, с невидимой стороны глаз, где слезы знаются только
самим человеком. "Что же такое милое я вижу? - подумал он. - Что же такое
милое я чувствую? Такое милое, такое милое".
И с этой минуты он почти перестал смотреть на землю: она ушла вниз и
далеко, с своими зелеными лесами, знакомыми с детства, низкорослою травою и
цветами, со всей своей радостью и робкой, ненадежной земной любовью; и ее
трудно понять, и ее трудно, даже невозможно, вспомнить - крепок и ясен
жгучий воздух высот, равнодушен к земному. Даже улыбаться здесь не
пристало - пусть с той, с другой, с невидимой, стороны, как и слезы,
подходит к устам счастливая и скромная улыбка, - но нельзя ее показывать,
пусть строго и серьезно остается лицо. "Уже высоко, - подумал Юрий
Михайлович. - Уже высоко, но надо еще выше: ведь здесь такой простор, что
можно и вперед и вверх, и назади вниз; можно, как я хочу: все моя дорога". И
на долгое, как ему показалось, время он ушел в серьезную и важную работу,
весь сосредоточился в радости управления.
Даже на свинцовых подошвах земли он любил всякое произвольное движение,
свободные повороты, неожиданные скачки в сторону: оттого и не терпел с
самого детства ни улиц, ни тропинок, ни самых широких дорог, где
наследственно предначертан путь - как в извилинах мозга стоит, застывши,
умершая чужая мысль. Здесь же не было наезженных путей, и в вольном беге
божественно свободной сознала себя воля, сама окрылилась широкими крылами.
Теперь он и его крылатая машина были одно, и руки его были такими же
твердыми и как будто нетелесными, как и дерево рулевого колеса, на котором
они лежали, с которым соединились в железном союзе единой направляющей воли.
И если переливалась живая кровь в горячих венах рук, то переливалась она и в
дереве и в железе; на конце крыльев были его нервы, тянулись до последней
точки, и концом своих крыльев осязал он сладкую свежесть стремящегося
воздуха, трепетание солнечных лучей. Он хотел лететь вправо - и вправо
летела машина; хотел он влево, вниз или вверх - и влево, вниз или вверх
летела машина; и он даже не мог бы сказать, как это делается им: просто
делалось так, как он хотел. И в этом торжестве воли хотящей была суровая и
мужественная радость та, что со стороны кажется печалью и делает загадочным
лицо воина и триумфатора.
Глубоко внизу дымилась чаша земли, как котел: кажется, то облако внизу
проходило; но о земле не хотелось думать и не думалось. И чтобы сильнее
почувствовать свою волю, Юрий Михайлович закрыл глаза: на мгновение, как в
зеркале, он увидел свое побледневшее светящееся лицо; и дальше ему
почудилось, что от головы его стелются назад светлые ленты лучей, отвеваются
назад и веют перья блестящего шлема, - будто стоит он на колеснице, крепко