"Николай Андреев. Трагические судьбы. Как это было на самом деле " - читать интересную книгу автора

отличий и прочее, я сказала, что не отдам свои награды, не они мне их
давали - не им их и отбирать. Первая моя мысль: награды надо срочно
спрятать". Как же они похожи в своей реакции на решение властей: Андрей
Дмитриевич не согласился с тем, что у него отбирают награды, и для Елены
Георгиевны они дороги.
Сахаров спрашивает: "Ты можешь быть готова через два часа?" Боннэр
отвечает: "Да", - на этом разговор прерывается. И сразу же телефон в
квартире был отключен. А сообщить горестную весть друзьям надо. Лиза,
невестка Сахаровых, выбежала звонить на улицу, но все ближайшие
телефоны-автоматы враз замолчали. Наконец она находит действующий телефон и
сообщает новость Подъяпольским, но не успевает досказать - связь обрывается.
Подъяпольские успели позвонить нескольким иностранным корреспондентам - и их
телефон впал в летаргию. Лиза забежала домой, взяла награды, отнесла их
знакомым, которые жили поблизости. Награды через много лет Сахаров и Боннер
увидели только в Америке.
Когда Лиза возвращается, дом уже оцеплен милицией. У дверей квартиры
стоят два милиционера. Вскоре стали подъезжать корреспонденты, но никого из
них не пускают даже в подъезд. Кто-то из оцепления как бы проговаривается:
Сахарова увезли в Шереметьево, в международный аэропорт, - часть
корреспондентов рванула туда. Возникает версия, что академика высылают за
границу, и что его ждут в Вене.
А тем временем Боннэр уложила в две сумки вещи. Через два с половиной
часа раздается звонок в дверь, на пороге несколько офицеров милиции: "Вы
готовы?" - "Да. Могут меня сопровождать мать и Лиза?" Возражений не
последовало. Боннэр считает, что в тот момент допустила ошибку, не оставив
никого в квартире. Когда они ее покинули, в ней был произведен обыск.
Исчезли бесследно многие рукописи, но самая главная потеря - диплом
Нобелевского лауреата.
Боннэр, Руфь Григорьевну, Лизу вывели через черный ход, посадили в
"рафик" с занавешенными окнами. Когда машина выворачивала со двора на
Садовое кольцо, Боннэр отодвинула занавеску и увидела перед подъездом
колоссальную толпу журналистов, им не удалось зафиксировать момент отъезда.
"Рафик" примчал в Домодедово. Здесь, на летном поле, они встретились с
Андреем Дмитриевичем. Обнялись, расцеловались.
Доставляют Сахарова и Боннер в Горький по высшему разряду: на
специальном самолете. Салтыков-Щедрин, которого в свое время тоже
приговорили к ссылке в Вятку, вспоминал, с какими переживаниями он
отправлялся в дальние края: "Я сидел дома - и вдруг кто-то позвонился в мою
квартиру. Входит унтер-офицер. "Надо бы ехать ваше благородие", - и назвал
мне одну из далеких северных трущоб, о которых нельзя было сказать, чтобы
там росли апельсины... В каком-то оцепенении проехал я большую часть пути. И
только при подъезде к Вятке с ужасом осознал, что все это не сон, не
наваждение, а пошло-отрезвляющая правда жизни. И не поверите - заплакал".
Сахаров и Боннэр не плакали. Андрей Дмитриевич был возвышенно
взволнован: "Странным образом этот полет воспринимался как некий момент
чего-то вроде счастья". И Елена Георгиевна не впала в трагический ступор.
Она сказала мне потом, вспоминая: "Каторга! Какая благодать!", - и
посмотрела с интересом: знаю ли, кто автор этих парадоксальных слов? Поняв
по выражению моего лица, что мне неизвестен источник цитаты, добавила: "Из
Некрасова". Помолчала и добавила: "Никакого отчаяния, никакого страха не