"Николай Андреев. Трагические судьбы. Как это было на самом деле " - читать интересную книгу автора

покажу квартиру, из которой якобы выгнала детей Сахарова. Да если бы вы
увидели квартиру детей Сахарова и нашу квартиру, то вы бы сразу по-иному
запели. Едем? Милиционеров у дверей выставляют только с девяти утра. А мы
приедем в семь. Едем?" - "Нет" - "Почему же нет?" - "Боюсь". - "Чего?" -
"Боюсь и все. Но не думайте обо мне плохо. Я перед вами преклоняюсь. Перед
вами и перед Андреем Дмитриевичем. Вы совесть наша. Разрешите поцеловать вам
руку. Но - боюсь. Вы понимаете - боюсь. Боюсь! - Долгая пауза. - А вообще -
трудно жить. Я не о материальном, материально я обеспечен - квартира, пайки,
кремлевская больница. Гнетет, что не можешь поступать так, как должен: ни
сказать, ни сделать. Да что там - даже думать себе не разрешаешь. Можно
совсем начистоту с вами? - Боннэр кивает. - В интеллигентских кругах
нелюбовь к вам. Извините, что так откровенно. Пусть даже и правда, что вы
говорите о квартире, о детях Андрея Дмитриевича".
Утром артист старался не глядеть в сторону случайной спутницы, с
которой так некстати разоткровенничался. Вышел, сухо бросив: "До свидания".
Елену Георгиевну на перроне ждал Юрий Шиханович, он сразу признал
спутника Боннэр: "Хороший артист, я его люблю". Боннэр рассказала ему о
разговоре. Шиханович ззаметил, что она была недостаточно красноречива, могла
бы убедить своего попутчика. Она ответила: "Страх ни в чем убедить нельзя и
ничем - ни словом, ни делом. Преодолеть страх можно только самому".
Запишите где-нибудь эту нехитрую истину: "Страх можно преодолеть только
самому". В жизни помогает.
Но вернемся в горьковскую квартиру, в 14 июля. После той грязи, что
Яковлев размазал на страницах своей книги, он самолично, как говорится, на
голубом глазу явился к Сахарову. Для этого надо обладать немалой наглостью.
Впрочем, тут возможно другое: крайняя степень цинизма. Сахаров сказал: "В
девятнадцатом веке я должен был вызвать вас на дуэль". Сказал совершенно
серьезно, без улыбки, без тени иронии, без намека на высокопарность. Его
била дрожь. Но через несколько минут она прошла. Андрей Дмитриевич пригласил
Яковлева в комнату и даже удостоил его разговора.
Когда они сели за стол - друг против друга - Сахаров сказал: "Вы в
своей книге допустили много лжи и клеветы в отношении моей жены, моих друзей
и меня. Я отказываюсь обсуждать с вами что-либо раньше, чем вы напишите и
опубликуете письменное извинение. Вот вам бумага". Потом Сахаров взял книгу
"ЦРУ против СССР" и, зачитывая разные места, комментировал: "Клевета...
ложь... ложь... этого никогда не было и быть не могло... ложь... ложь...
ложь..."
Захлопнув книгу, Андрей Дмитриевич спросил: "Откуда вы всю эту ложь
взяли?" Яковлев не смутился: "Мне сообщил прокурор". Во общем разговор был
бестолковый, бессмысленный. Яковлев с иезуитской улыбкой предложил: "Вы
можете подать на меня в суд. У меня есть свидетели, данные прокуратуры, суд
разберется". И тут Сахаров говорит: "Я не верю в объективность суда в этом
деле - я просто дам вам пощечину". Он быстро обошел вокруг стола, профессор
вскочил, успел выставить для защиты руку и пригнуться, но Сахаров нанес ему
вскользь удар по лицу - щека "историка" оказалась мягкой и пухлой. Сахаров
закричал: "А теперь уходите! Немедленно!" Яковлев и его безмолвная
аспирантка чуть ли не бегом покинули квартиру.
Когда в ФИАНе узнали, что Андрей Дмитриевич кому-то нанес пощечину,
реакция была единодушной: "Не может быть!" Оказалось, может. Михаил Левин
потом спросит Сахарова: "Что ты чувствовал после того как врезал Яковлеву?"