"Иво Андрич. Книга" - читать интересную книгу автора

жалко располовиненную, такую, какой она была до всех его надежд и молений,
и, как ему казалось, еще более обезображенную и безнадежную, и,
уничтоженный, он возвращался в постель.
"Умереть, - думал он, лежа в постели, стиснув челюсти и скорчившись, -
умереть сейчас, сию минуту!" Умереть - значило бы избегнуть необходимости
признаваться, не ждать чудес, которые не хотят совершаться, не отвечать
зато, в чем не виноват; это значило, что ему никогда больше не придется
встретиться с тем рыжим насмешливым человеком. Это значило бы, что не станет
его, но с ним - и книг, как новых, так и рваных и починенных, и библиотек, и
библиотекарей, и ответственности, и страха перед ними.
"Боже, пошли мне смерть прежде, чем придет конец полугодия и тот
неизбежный момент, когда я должен буду стать перед библиотекарем и отвечать
за разорванную книгу".
Потом он думал, что было бы, если бы здание гимназии сгорело вместе с
библиотекой и списком выданных книг? Нужно ли было бы тогда возвращать
оставшиеся книги? Или нет, пусть бы лучше сгорел дом, в котором он живет, со
всеми вещами и с этой книгой в сундучке. Насколько легче тогда было бы
отвечать за нее!
Нет, лучше и вернее всего было бы умереть.
Однако вместо того чтобы умереть, он каждый раз засыпал с этим
желанием. А во сне снова появлялась искалеченная книга в самых
фантастических видах и страх перед тяжкой, незаслуженной и неясной
ответственностью, а с ним опять - и во сне тоже - желание умереть, исчезнуть
из жизни, как реальной, так и воображаемой, без следа и без возврата.
Чем дальше шло время, тем все более одиноким и замкнутым становился
мальчик. Он похудел, так как ел мало и жевал вяло и неохотно. Этого никто не
замечал. Зато учителя заметили, что учиться он стал хуже. Два месяца подряд
он получал по греческому и математике неудовлетворительные оценки.
Преподаватель греческого языка, человек молчаливый и желчный, не стал с
ним много возиться. Задав ему вопрос-другой и получив неуверенные ответы, он
цедил сквозь зубы с непонятной ненавистью:
- На место!
Единицы выстраивались одна за другой.
Намного затруднительнее было с преподавателем математики, худощавым и
добродушным стариком, который озабоченно глядел на него из-под золотого
ободка тщательно протертых и каких-то добрых и веселых очков.
- Что с тобой, Латкович? Я привык слышать от тебя другие ответы.
Проснись, старина!
А мальчик моргал глазами, конфузился и молчал.
Вот, все требуют от него только усилий и интересуются плодами этих
усилий, и нет никого, кому бы можно было довериться, попросить совета и
вместе поискать выхода.
С суеверным страхом он обходил стороной витрины книжных магазинов, в
которых были выставлены новые книги в красивых обложках. А когда среди
товарищей заходила речь о библиотеке или какой-либо книге, он тотчас
заливался краской, начинал заикаться от смущения и старался замять разговор
или перевести его на другие темы, в то время как в груди его, точно
физическая боль, разливалось знакомое мучительное ощущение какой-то неясной
и непоправимой беды, которая с ним случилась и о которой еще никто не знает,
а ему за нее придется отвечать. Ощущение это было тем тягостнее, чем больше