"Леонид Андреев. Ипатов" - читать интересную книгу автора

воздух; как баба после пожара, копался на пожарище, угадывал, где что
сгорело. И тут все еще не было ничего необыкновенного: в те тяжелые годы
много народу поразорилось, и кто поправился, а кто и совсем обнищал, -
таких, как Ипатов, в одной Москве насчитывалось десятки. Да и не так уже
плохо обстояло у Ипатова: по окончании всех дел остался у него двухэтажный
дом на Зацепе и тысяч пятнадцать чистого капитала, - при бодром расположении
хоть снова дело начинай. Он и начал бы, так как при своих годах и седине
телом был крепче сыновей и племянников, - не порази его душевная болезнь.
Вот эта болезнь и есть то необыкновенное, что отличило его от всех
людей его положения, сделало его судьбу замечательною и поистине страшной.
Есть мера греху и возмездию, и над жизнью всех людей и судьбою ихнею зрится
дух справедливости, но от жизни Ипатова отошел дух справедливости,
безмерность страданий кощунственно превысила меру греха, и стал человек как
бы игрушкою в руках свирепого беззакония.
Началась болезнь с молчания и слез. То, что говорил Ипатов, не было
неразумно и не обнаруживало больного ума; но все меньше он говорил, а
молчать начал часами. И, оставаясь молчаливым, не жалуясь и не ропща, он
вздыхал протяжно и так горестно, что как бы последним, как у умирающего,
являлось каждое дыхание его. Но не было оно последним, как у умирающего, и,
в себе самом черпая горькую силу, возрастало оно до степени воздушного
крика, бессловесного стенания. Уже весь дом смолкал, внимая стенаниям, а они
все продолжались и вдруг заглушались тишиною; и тогда можно было видеть,
заглянув в щелку двери, что Ипатов сидит, склонившись над столом, положив
руку на деревяшки счетов, и горестно плачет, каплет слезы и на руку, и на
счеты.
И в начале болезни своей Ипатов стеснялся не только плакать, но и
молчать на людях: то ли улыбнется, то ли скажет пустяк, незаметно поднимется
и уйдет к себе в комнату за своим горьким делом. Но уже вскоре пропали люди
из глаз его, и везде стал он один; и уже случалось: ведет его жена по улице,
а он плачет, лицо мокрое; утирается рукавом, словно малое дитя. И такую
тоску стал он наводить на здоровых, что даже в церковь его допускали
неохотно; а под конец и совсем запретили. Приходский батюшка, выслушав много
жалоб, не совсем по совести порешил:
- Дом Божий - дом радости, а не стенаний, каким место только в аду. И
если уж при виде святых угодников и Царицы Небесной не просветляется его
дух, то и нет ему места перед ликом их чистым. Почем я знаю его грехи? Он
уже три года не был у меня на исповеди.
- Нет у него грехов, я знаю, - возразила жена.
- А я знаю, что есть! Открой его грех, я тогда перед всем народом на
поучение его поставлю, тебя не спрошу, а теперь от него один соблазн и
тревога. Веди-ка его домой, а сама приходи молиться, - авось тебя Бог
услышит.
Хоть и гордым голосом, но не по совести были сказаны эти слова: будучи
уж весьма не молод, батюшка все еще не окреп в вере, страдал сомнениями,
терзался тайно. Доходило даже до того, что, стоя в самом алтаре, на
мысленной молитве, он вдруг впадал в отчаяние и шептал чужим голосом: "Несть
Бог!" - и в безумном извращении видимого благолепный храм со всеми
предстоящими казался ему домом для умалишенных. И, признай он, что Ипатов
страдает безвинно, лишился бы он и последней веры, благостного сомнения в
неверии своем.