"Михаил Анчаров. Этот синий апрель (Повесть)" - читать интересную книгу автора

И мама не могла привыкнуть к товарищам, которые чинно приходили к
Памфилию в гости и делали вид, что не дожидаются отца, и помаленьку,
матерясь и ерничая друг перед другом, поступали на заводы "Ламповый",
"Ремзавод" и "АТЭ-1", и помаленьку уходили от Гошки, когда к нему пришла
любовь и пропал его голос - альт, потому что у панченского дома тоже ломался
голос, пока не появился наконец спокойный рабочий бас.
Но все это было потом, уже после того как погиб Чирей.
А теперь Чирей шел по двору, и с ним кое-кто из панченских, и свадьба
замерла, ожидая событий.
Федя, брат Клавдии, имел лицо длинное и характер
молчаливо-пренебрежительный, а связи, неизвестно за какие заслуги, тянулись
до Лефортова и Черкизова. Глаза у него были водянистые, и из всего рабочего
населения дома номер семнадцать он один занимал какие-то странные должности,
связанные со складами, базами и закрытыми распределителями. И для Клавдии,
незаметной сестры своей, нашел жениха с правильными взглядами на жизнь. Лица
его никто не мог запомнить, поэтому он всегда здоровался первый, однако
знали все, что был он хоть и пуглив, как мышонок, но пугливость свою
прогонял, когда видел даже микроскопическую цель для своей энергии и
предприимчивости. Нельзя сказать, чтобы он первый кидался в бой за
какую-нибудь корысть, такого Федя рядом с собой не потерпел бы, но он всегда
оказывался первым там, где корыстью пованивало. Не успел дом семнадцать
оглядеться, как жених Клавдии уже обнаружился в домоуправах, и идея насчет
индивидуальных сараев принадлежала ему. И весь дом, соблазненный
деревенскими мечтами об индивидуальных ледниках, где бы стояли бочонки с
солеными огурцами и кислой индивидуальной капустой, чего-то недоглядев,
оказался у него в зависимости. Поэтому когда через поваленный забор хлынули
блатные, то не было того оттенка пугливой ненависти, которого не нашлось бы
в палитре художественно причесанного жениха Клавдии, когда он, озираясь,
говорил о панченских. И если остальных панченских он понимал, потому что всю
жизнь так или иначе покупал и передавал их пьяное отчаяние и лютое
бездорожье, то Чирей был ему начисто непонятен. Жених только раскрывал рот,
немел и задыхался и называл его "он", и каждое третье слово о Чирее было
слово "убийца". И это слово утвердилось в сознании всех и сложилось как
мнение, как сургучная печать на пакете с приговором, как ржавый гвоздь, что
вбивают в гроб, в котором хоронят репутацию.
Поэтому Чирей был приговорен. И приговорил его этот крысеныш, а
остальные санкционировали, потому что, как это часто бывает, каждый думал,
что таково мнение остального общества. И в особенный ужас вгоняло Клавдиного
жениха, что Чирей знал, кто поставил сургучную печать. Разве удержишь слух,
если все, кроме жениха, знали, что Клавдия три года сопротивлялась брату
Феде и не шла замуж, потому что сохла по Чирею, которого она часто видела из
окна, когда он стоял со шпаной на углу переулка, а потом, оторвавшись от
земли, влетал в задний вагон трамвая третий номер, который по Семеновской
мчался покачиваясь, а Чирей вскакивал в вагон, как только Клавдия
облокачивалась на подоконник.
И только однажды они встретились глазами, когда весь двор, все дворы
вдруг заголосили, закричали ребячьими голосами, и из-за школы-новостройки,
над плоской крышей ее, вдруг начало выдвигаться огромное тело, оно росло,
тупорылое, лезло в небо серебряной тушей, и наконец над Семеновской, над
Благушей, над дворами, медленно, как во сне, поплыл дирижабль.