"Михаил Анчаров. Этот синий апрель (Повесть)" - читать интересную книгу автора

горизонту, а не утыкалась в ненастоящее, дешевое, нарисованное небо, как
здесь, на киностудии.
...Что же касается бежевой черкески, то мама выпросила ее у дядьки для
поездки в Кисловодск, а отец сделал из жести сентиментальный кинжал.
В те годы поехать в Кисловодск было все равно что теперь в Монте-Карло.
Теперь вон каждое лето, а то и зимой студенты сбиваются в компании: "Махнем
на юг? У нас там компания каждый год. Поехали, старик?" - "Куда? Вы с ума
сошли! Ведь это денег нужно чертову прорву!" - "Да это ты с ума сошел,
старик! Будем жить в палатках, на еду тратить меньше, чем здесь, а обратно
доберемся как-нибудь. Да господи, о чем задумываться!"
А тогда поездка на курорт была делом ответственным.
Отец подумал-подумал и сказал матери:
- Какого черта! Премию я получил.
Премию он получил. Рационализатор. В газете "За индустриализацию" его
хвалили.
- Поедешь с детьми на Кавказ.
И он ткнул пальцем в школьный атлас.
...В номере доели остатки московской еды, мама пошла искать комнату, а
Гошка вышел на балкон.
Пасмурная улица уходила вниз. За каменной стеной чернели войлочные
пальмы. Серое небо моросило дождиком, и вдоль тротуара в водоворотах
крутились спички.
И вдруг Гошка увидел дивное диво, чудо, сон. Снизу вверх по белым
камням мостовой поднимался всадник. Угловатая бурка, застегнутая у горла,
накрывала лошадиный круп. Мягкие ичиги в стременах. Цепкая рука на поводьях.
Сказочный ахалтекинец перебирал копытами и кланялся змеиной шеей. Это было
настоящее, а не в кино.
Гошка окостенел на балконе, а горец что-то крикнул, хлестнул плеткой
коня и исчез в искрах и в серебряном клацанье подков.
Гошка раскрыл чемодан, вытащил амуницию, оделся, осмотрел себя в
пузырчатом зеркале шкафа и, положив руку на кинжал, вышел из номера.
Он долго бродил по улицам, зорко оглядывая молчаливые пасмурные дома,
но никого не убил и никого не защитил. А потом ему вдруг стало стыдно.
Он вернулся в гостиницу и снял черкеску.
Откуда пришел стыд, он знал. Он же не горец, а просто выряженный в
черкеску московский мальчик двенадцати лет, которого привезла мама, и потому
он не настоящий, а нарисованный. Ну, проехал горец в красивой одежде.
Значит, у них такую носят. А у нас носят другую. Мятые штаны с отрывающимися
пуговицами и москвошвеевскую кепку с написанной чернилами ценой на
подкладке, и неувядаемую рубашку - апаш, и еще носят сиреневые футболки с
подкатанными рукавами, и пайковый хлеб в кошелке, ситный и пеклеванный, и
слипшиеся комки конфет-подушечек.
Он вернулся в гостиницу, снял нарисованную черкеску и больше не надевал
ее никогда, как больше никогда не носил лука со стрелами, не втыкал в волосы
журавлиных перьев, не дрался на шпагах за мадам Бонасье. Гошка понял, что он
не хочет играть роль, и сказал - "на фиг" и что не пойдет в артисты.
Кстати, злополучную картину, конечно, закрыли. Потому что от сценария
остались, как обычно, одни поправки, и на студии, как обычно, очень кричали
взрослые.
И в дальнейшем Гошкины карьеры рушились из-за тех же самых причин -