"Михаил Анчаров. Этот синий апрель (Повесть)" - читать интересную книгу автора

слезы гордости - и можно было только иногда пролезть через душный чердак,
лечь на горячую крышу и плыть среди облаков, и над тобой трепетала алая
капелька флага. Это было время, когда не говорили "знамя", а говорили
"флаг", и на работу поднимались не по мелочному звону будильников, а по
общему заводскому гудку. И когда дом затих из-за проклятой выдумки с
индивидуальными сараями, было такое чувство, как будто кто-то безнаказанно
сорвал флаг с древка.
"Колизей" - кинотеатр на Чистых прудах - был отделан с вызывающей
роскошью. Свет в зале медленно угасал, - и медленно светлело пятно экрана.
- Ну, теперь слушай внимательно, - сказала мама.
- Что слушать?
И вдруг раздался басовитый хрип, экран вспыхнул, и стала поворачиваться
на экране какая-то башня с косо идущей лентой букв.
- Что слушать? - спросил Гошка.
Но он уже понял. Экран звучал.
Долго еще потом писали на афишах - новый звуковой художественный
фильм - такое было ошеломление от звука. И только потом, много времени
спустя, исчезло в афише слово "новый", а потом и "звуковой", и было бы
честней и последовательней иногда убрать и эпитет "художественный". Ибо
какое же художество без новизны? Разница между искусством и искусственностью
такая же, как между "Каховкой", которую когда-то пел Баталов, - и в ней были
и ветер, и флаги, и топот коней, и "Гренада", и "Интернационал", и
человеческий голос, спокойно выговаривающий слова, - и "Каховкой", которую
теперь в юбилейные дни передают по радио, и в ней нет ничего, кроме
симфонического оркестра, отличной успеваемости выпусников Московской
консерватории имени Чайковского и жирного баритона, мусолящего слова о
горящей Каховке и бронепоезде. А Баталов перекатывал папироску из угла в
угол большого рабочего рта и не давал прикурить счастливому беспризорнику
Мустафе.
Кончился фильм. Финка блеснула на лунных рельсах. Зарезали веселого
беспризорника Мустафу, ставшего рабочим человеком. Но мчится паровоз, и
вечно лететь ему вперед, вечно нести память о рабочем народе, тысячи лет
ходившем в беспризорных.
Что-то изменилось во дворах после "Путевки в жизнь". Какой-то свежий
ветер пронесся по дворам, хлопнул форточками домов, начавших костенеть в
быте, шевельнул белье на веревках и заглушил писк педагогических дев.
Спокойней и растерянней пошли через двор панченские, впервые услышав, как
сказано на весь белый свет: вы ведь люди... опомнитесь... а раз люди -
значит, рабочие, неважно, как вы называетесь - крестьяне, пролетарии или
художники, а все остальные не люди, неважно, как они называются, - кулаки,
буржуи, мещане или фашисты.
Не может быть, не может же такого быть, чтобы после этой картины не
вошел во двор курносый человек с большим ртом и не сказал, как жить дальше.
Потом только Гошка понял, как он сам ждал этого человека, и панченские
ждали, а человек не шел, и нельзя было больше ждать.
И однажды шестеро панченских подошли к Памфилию, и бежать было некуда,
и свистеть он тогда не умел, да никто бы и не пришел на свист из
деморализованного дома.
- Ну, ты... - сказал Гусь.
Он был младший из них, и ему не нравилось, что Памфилий не боялся, и не