"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

думал я, - но убьют на виду, на людях, а это уже не так страшно". Но ведь
душу не раскроешь и не посмотришь, что в ней. Я наводил орудие, нащупывая
перекрестием панорамы серый лоб немецкой самоходки, а солдатам приказал
укрыться в щель; план был такой: я целюсь, нажимаю на гашетку и тут же,
вроде как кошка, прыгаю на обочину, к своим, и пусть тогда немец бьет по
орудию, если, конечно, засечет его, - возле орудия никого не будет; если и
подобьет, выкатим другое. Я целюсь, секунда - и красная трасса, змеясь,
понеслась над бревенчатым настилом, и я как будто замер, следя за ее
полетом; как ни рассчитывал, видите, а все-таки не отпрыгнул сразу в щель.
Вы, наверное, испытывали: бывает, держишь в руке прутик, водишь им и вдруг
ощущаешь легкий толчок в руке, когда кончик прутика упрется в землю; мне
кажется, я почувствовал такой легкий толчок, отдачу, когда трасса, искрясь,
ткнулась в броню самоходки; на самом деле такое, конечно, исключено, но я
точно помню, было у меня это ощущение, будто я держал в руках, как прутик,
конец огненной трассы. Я понял, что попал в самоходку, и мгновенная радость
охватила меня; но вместе с тем во мне же, как чувство самосохранения, рядом
с этой мгновенной радостью жила иная, предупреждающая мысль: "Но самоходки
две, прыгай, прыгай!" - и я метнулся через станину на обочину, в щель.
"Ложись!" - крикнул я, падая, хотя на самом деле, как потом говорил
Приходько, я вовсе не крикнул, а прошептал, и команду эту слышал только он
один, а все лишь по инстинкту пригнулись, зная, как страшны осколки, когда в
трех метрах от тебя рвется фугасный снаряд. Кажется, еще в тот момент, когда
я скатывался к щели, две огненные черты, разрывая морозный воздух,
пронеслись над орудием, и было слышно, как они - шлеп! шлеп! - ткнулись
где-то далеко позади нас, в том районе, где стояли подбитые зенитки. Через
минуту снова "шлеп! шлеп!" - опять позади нас; и еще трижды сдвоенные
разрывы взвихривали снег, укладывая рядом с уже черневшими воронками новые,
и я с радостью говорил себе: "Там ищут, а мы здесь!" В горячке боя, когда
сознание не опережает, а следует за действиями, которые ты совершаешь, ни я,
ни Приходько не заметили, что стреляла-то одна немецкая самоходка, а от
второй уже начинал расползаться и стелиться над снегом черный такой,
специфический, когда горит железо, дымок. Мы выждали, пока выстрелы смолкли,
потом сначала заряжающий перезарядил орудие, а следом за ним поднялся на
огневую я и припал к панораме прицела; я наводил с той же тщательностью,
подтягивая перекрестие панорамы к серой броне самоходки, и то же чувство
страха - "Надо первым! Надо успеть прежде, чем выстрелит он!" - как ледяной
ветерок, пробежало по телу. Секунда, выстрел, уткнувшаяся в броню трасса,
и - я опять уже лежу в щели рядом с Приходько и вслушиваюсь, как шлепаются
далеко позади нас снаряды, которые посылает немецкая самоходка. На этот раз
она стреляла дольше, и в стрельбе ее была заметна растерянность и
нервозность. А мы, выждав, опять поднялись к орудию, и все повторилось
сначала; потом еще и еще, и я вдруг заметил, что уже не спрыгиваю в щель и
что не только я, но и весь расчет находится возле орудия, как будто мы
стреляем с закрытой позиции и ничто не угрожало и не угрожает нам. Но немцы
и в самом деле уже не отвечали; и в перекрестие панорамы, и потом, когда,
поднявшись над щитом, я смотрел в сторону чадивших самоходок, было хорошо
видно, как фрицы, выскакивая из люков, стремились укрыться за обочиной
дороги. "Фугасным! - закричал я. - Да колпачки отверните, колпачки!" И мы
еще сделали несколько выстрелов уже, в сущности, по разбегавшейся пехоте.
Метрах в пятидесяти перед нашим орудием все еще горели два наших танка;