"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

чувствовал, что я понимаю ее, и это какое-то единство духа, что ли, как
будто перекатывалось во мне, держало поминутно в приподнятом, счастливом
настроении. Я уже тогда говорил себе: "Я приеду к тебе, Ксеня, как только
кончится война, сразу же приеду. А может быть, и раньше, после ранения, по
пути из госпиталя. Все может быть". Да, мне казалось, что я один помнил о
ней, но на самом деле все было иначе, и через два года, когда,
демобилизовавшись, я действительно приехал за ней в Калинковичи, я с горечью
узнал, что не только я один все эти месяцы вспоминал и думал о ней.
Но - давайте по порядку, как все было.
После госпиталя я уже не попал в свою часть. Меня направили в новый,
формировавшийся тогда под Брянском артиллерийский корпус, нас бросили на юг,
под Будапешт, против танковых дивизий Гудериана, потом мы освобождали Пап,
Вену, а закончил войну я почти у самой швейцарской границы, в небольшом
австрийском городке Пургшталь. Это был красивый зеленый городок, совершенно
не тронутый войною, и я как сейчас вижу словно сгрудившиеся у канала
одноэтажные и двухэтажные белые домики с островерхими черепичными крышами;
мы простояли в том городке до поздней осени, и все эти месяцы, разумеется, я
жил лишь одной мыслью - поскорее пройти медицинскую комиссию,
демобилизоваться и уехать к ней, в Калинковичи. Я вспоминал и о нашей
батарее, и о капитане Филеве, и о том поединке с немецкими самоходками под
деревней Гольцы, с чего, собственно, и началось все, но вспоминал лишь
потому, что все это было связано с думами о ней. "Какой же я был дурак, -
говорил я себе, - надо же было так опростоволоситься, не взять ее адрес! А
ведь старший лейтенант Сургин советовал, так нет, куда там, найду, если
понадобится!" В том, что я найду ее, я не сомневался, но у меня было такое
желание написать ей, что иногда хотелось прямо-таки взять и крикнуть:
"Отпустите! Да отпустите же, я не могу, видите!" - но я, разумеется, не
кричал, а закрывался в своей комнате, брал листок бумаги и, торопясь и
брызгая чернилами, писал очередной рапорт об увольнении. Ранение у меня было
тяжелое, и я знал, что так или иначе должны демобилизовать, и ждал только
своей очереди. Домой я уже не сочинял и не отправлял, как бывало прежде,
подробных писем - ни матери, ни Рае; события детства представлялись мне
какими-то поблекшими, далекими, и все заслоняла собою встреча в Калинковичах
с Ксеней; да и поединков с танками было сколько и до и после Калинковичей,
особенно когда под Будапештом "тигры" Гудериана прижали нас к Дунаю, а вот
помнится же яснее, чем все другое, бревенчатый настил, горящие наши танки,
заснеженный лес с прокатывающимся по нему грохотом разрывов, и как будто
вновь возвращаются ко мне те чувства, с какими я целился, стрелял и
отпрыгивал затем в щель, на обочину дороги. Но почему так? Что было
особенного в тот вечер, когда я впервые увидел Ксеню? Ничего, а вот как
будто стоят передо мною ее глаза, ее косы, и я не могу ничего поделать,
чтобы не смотреть на них, вернее, чтобы забыть о них; я чувствую ее доброту
и нежность, вот так просто, чувствую, и все, и доброта эта мысленная ее
словно согревает во мне что-то, я волнуюсь, радуюсь, десятки планов на
будущее пробегают в сознании, и я тороплю день и час своего увольнения;
когда же наконец с чемоданом в руке и вещевым мешком за спиною я очутился в
поезде, - почти целые сутки, не присаживаясь и не ложась, простоял у окна,
глядя на пробегавшие мимо города, разъезды и станции; каждая отстуканная
колесами вагона верста приближала меня к желанной цели.
В Калинковичи я приехал поздней декабрьской ночью, и с первой же