"Анатолий Ананьев. Версты любви (Роман)" - читать интересную книгу автора

минуты, я даже не знаю отчего, как только вышел на перрон, какое-то странное
беспокойство начало овладевать мною; может быть, происходило оно оттого, что
было слякотно и неуютно на тускло освещенной ночной незнакомой станции (мы
ведь тогда только пересекли город и не были на вокзале), может быть, от вида
дощатого барака, который, так как здание вокзала только еще
восстанавливалось, был наскоро сколочен для пассажиров как зал ожидания (все
шли к этому бараку; немного постояв на перроне, и я направился к нему), а
может, как я думаю теперь, главной причиной была вдруг возникшая
неуверенность, как, знаете, случается иногда на состязаниях: несется конь по
плацу легко, лихо, и кажется, без труда возьмет сейчас все барьеры, но перед
первым же препятствием вдруг останавливается, приседает на задние ноги и
шарахается в сторону; нечто такое, по-моему, произошло и со мной.
Препятствия, собственно, еще не было, я лишь подумал, что - а вдруг все
совершенно не так, как я представляю себе? Вдруг отказ? Мысль о том,
поправилась ли она после падения или нет, никогда не возникала во мне; раз в
госпитале, значит, непременно поправится, говорил я себе, и это разумелось
само собой, а тревожило другое - живы ли в ней те чувства, которые так
поразили меня тогда и в существование которых я до этого самого часа, пока
не ступил на перрон калинковичского вокзала, твердо верил. Забравшись в
теплый дощатый барак - тепло в нем было от людской тесноты, а не оттого, что
топили, - до самого рассвета я просидел на чемодане у стены, положив вещевой
мешок между ног, и думал о завтрашней встрече с Ксеней. То, что всегда
представлялось мне простым и ясным, как я приду и скажу: "Здравствуй, Ксеня,
вот и приехал твой жених, принимай!" - теперь казалось неприемлемым, грубым;
я перебирал десятки вариантов, как войду в избу и что скажу, и чем больше
было этих вариантов, тем сильнее я волновался и тем нерешительнее чувствовал
себя. Ни для Марии Семеновны, ни для Ксени у меня не было никаких подарков,
я не собирал за границей часов и браслетов; в вещевом мешке лежала полная
фляжка водки, маргарин, несколько банок консервов и сухари, что, в общем,
было положено тогда офицеру по пищевому довольствию, и я воображал, как буду
выкладывать все это на стол.
"Помните, Мария Семеновна?"
"Как же".
"По пути заглянул посмотреть, как вы тут живете".
"Спасибо. Мать-то жива?"
"А как же".
"Ждет, поди".
"А как же".
Вот так мысленно я разговаривал то с Марией Семеновной, то с Ксеней и
уже заранее, еще ничего не зная, как все будет, то чувствовал себя неловко,
стесненно, когда мне казалось, что я буду принят равнодушно, холодно, то как
будто вдруг все заливалось во мне счастьем, и я, наверное, улыбался в
сумрачной духоте зала, когда видел (словно все происходило наяву) радостные
и доверчивые, обращенные на меня глаза Ксении; я воображал все до деталей,
как буду встречен, но то, что на самом деле ожидало меня, обладай я даже
сверхвоображением, я бы ни за что на свете не смог представить себе. Но ведь
я тревожился и теперь знаю, что было причиной этой тревоги; теперь, но ни в
коем случае не тогда. Я с нетерпением ждал рассвета, и когда в маленьких
низких окнах ясной синевою забрезжило утро, оставаться в бараке уже ни одной
минуты не мог; на привокзальной площади в занесенном снегом сквере отыскал