"Анатолий Андреевич Ананьев. Годы без войны (Роман, Том 2) " - читать интересную книгу автора

катилось по толпе впереди гроба. "Мальчик-то - ребенок! Дитя, совсем дитя
еще", - говорили те, кто успел уже взглянуть на сухощавую голову покойника
с редкими и светлыми, как у матери, и по-школьному аккуратно причесанными
теперь волосами. Юрий вызывал у всех то сочувствие, какого недоставало ему
в жизни, и сочувствие это вместе со взглядами, переводившимися с него на
мать, переносились и на Галину, которая вся в черном и со светлыми из-под
черного шарфа волосами (и с тем летним деревенским загаром, так хорошо
взявшимся по всему лицу ее еще в Поляновке, а затем в Мценске) шла за тем,
что недавно было ее сыном, радовало и огорчало ее и что теперь было
жестоко и без ее согласия отчуждеио от нее. Она не плакала, но шла тяжело,
не видя, куда ступает, и две женщины-соседки под руки поддерживали ее.
Гроб с трудом разворачивали на лестничных клетках, и впереди всех,
подпирая его плечом и руками (и подавая команды по ходу), двигался
Дементий. Шея его, стянутая воротником рубашки и галстуком, то и дело
багрово наливалась, когда наклоненный гроб вдруг всей тяжестью начинал
напирать на него, он протягивал руку к стене, чтобы не пошатнуться, и
торопливо произносил:
"Осторожно, не уронить!" - те самые слова, какие всегда произносят,
вынося покойника. Рядом с ним суетился Николай, муж Шуры, с красным,
отечным лицом; он как будто никак не мог приловчиться, с какой стороны
взяться ему, и, нагибаясь, проскальзывал под гробом то на правую, то на
левую сторону его.
Шура осталась со стариком Сухогрудовым, чтобы на лифте спустить его, и
была вся поглощена этим своим делом, которое - следить за отчимом -
наказала ей Ксения, и: лишь Галина шла с отсутствующим как будто
выражением, словно не понимала, что происходит с ней и вокруг нее.
Внимание ее было сосредоточено на чем-то том, что было заключено в ней
самой; и этим была ее жизнь, так счастливо сперва соединившая ее с
Лукиным, а затем так жестоко наказавшая ее. За что было это наказание, она
не знала и каждую минуту ждала Лукина, что он приедет (по оставленной ею
записке в Мценске) и объяснит все. Она ждала его всю ночь, пока сидела у
гроба, и несколько раз, когда слезы особенно начинали подступать и душить
ее, выкрикивала в отчаянии не имя сына, а: "Ваня, Ва-аня!" - зовя того,
кто один только, как она думала, мог понять ее и разделить с ней ее горе.
Она и теперь смотрела не на гроб, а поверх него, отыскивая Лукина, и когда
вдруг до нее доходило, что его нет, ноги ее подкашивались и она
погружалась в то полуобморочное состояние, которое для всех других,
смотревших на нее, было лишь высшим выражением материнского горя. "Как она
несчастна, - говорили о ней. - Шутка ли, один сын". "И молода как", -
замечали другие. И эти другие, которые менее всего были посвящены в суть
дела, видели, что Галина была не столько несчастна, как была хороша собой,
была женщиной в той поре, когда можно было еще любоваться ею. То траурное,
что было надето на ней, было так красиво и шло ей, и загар, приглушаемый
теперь бледностью, так выделялся на ее лице и так выдавал в ней не
успевшую еще остыть радость жизни, какую испытала она, соединившись с
Лукиным, что для многих было сомнительно, чтобы похороны сына были для нее
горем. "Как под венец", - сказал кто-то, но Галина не слышала этих слов.
Она продолжала отыскивать взглядом Лукина, которого не было здесь, и в
этом мучительном состоянии (но со своим горем и своим желанием жить) и
увидела ее Наташа.