"Андрей Амальрик. Записки диссидента " - читать интересную книгу автора

Ее желание посредничать доходило до смешного. У себя в доме художников
и возможных покупателей она распихивала по разным комнатам, Василия
Ситникова как-то даже заперла в туалете. К ней пришел коллекционер Арманд
Хаммер, и тут как раз сидели художник Плавинский со своим приятелем,
настолько пьяные, что не под силу ей было утащить их в другую комнату, но
уж, конечно, они и не помышляли о сделках, а лишь о том, как бы хватить еще
стаканчик. Да и Хаммер не поверил, что можно вправду так напиться, и решил,
что Нона пригласила двух актеров разыгрывать по системе Станиславского
пьяных русских художников. Станиславский в глазах Хаммера, я думаю, не
подкачал: приятеля Плавинского я вынужден был однажды за ноги проволочь по
описанному мной коридору, мимо потрясенных соседей, и спустить с лестницы, -
а он, теряя галоши и скользя по ступенькам вниз головой, кричал нам:
"Попробуйте только спуститесь вниз!" На что Плавинский гордо отвечал ему
ленинскими словами: "Мы пойдем другим путем!" - и предлагал мне выйти на
улицу черным ходом, чтобы не подвергать себя опасности его мести.
Нона не любила и не понимала живопись. У нее было несколько советчиков,
которые советовали ей купить то или это, а потом, показывая купленное, она
следила за реакцией других: то, что один хвалил, другой мог обругать, и ей
волей-неволей приходилось жить последним мнением. Как-то она попросила у
меня несколько картин "показать важным американцам" и одновременно купила
"Морское дно" Плавинского, которое загромождало нашу комнату наподобие
рояля. Но именно "Дно" ее гости не похвалили - и она сказала, что, пока я не
верну за него деньги, она не вернет мои картины. Деньги я уже отдал
Плавинскому, а они, надо отдать ему должное, у него не залеживались, да и
такой метод ведения дел я принять не мог, пришлось мне угрожать судом, пока
не отдали картины. Но даже через год Нона подбежала ко мне на приеме у
американского посла: "Вы должны мне пятьсот рублей!"
- Ну, Нона, кто старое помянет, тому глаз вон, - добродушно ответил я.
- Нет, не вон! Нет, не вон! - и она отскочила с таким видом, словно я
действительно собирался вырвать ей глаз. Больше я ее не видел.
Несмотря на богатство, заметное особенно на фоне скудной советской
жизни, в ней самой и в атмосфере их дома чувствовалось что-то несчастное.
Помню, как она хотела показать мне японский киноаппарат и вынимала из ящиков
множество аппаратов, то без объективов, то без ручек, то еще без каких-то
деталей, вереница аппаратов-калек, в комнате уже наступали сумерки, и я,
взглянув сбоку на ее лицо и шею с подтянутыми морщинами, вдруг подумал: как
эта женщина несчастна.
Как-то Зверев, Плавинский и я заехали к Эдварду. Две девицы и молодой
человек, альбинос с лицом, которое невозможно запомнить, сидели в одном углу
гостиной, а мы в другом, по замыслу Плавинского ближе к бару, обе группы с
таким видом: у вас своя компания, а у нас своя.
- А где же Нона? - любезно спросил Плавинский.
- Нона в данный момент лежит на операционном столе, - так же любезно
ответил Эдвард. - Она сломала ногу и поехала в Америку для операции.
Мы сидели с печальными лицами. И вдруг дверь отворилась и появилась
Нона - вся в черном, с белой гипсовой ногой и с черным зонтиком в руках.
- Сколько я тебе говорила не появляться здесь! - и она с размаху
саданула альбиноса зонтиком по заду. Тот бросился в дверь, девицы с визгом
за ним, мы застыли на местах.
- Нона, Нона, - говорил Эдвард, вставая на защиту альбиноса и вяло