"Жоржи Амаду. Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода (Новелла, Старые моряки #1)" - читать интересную книгу автора

визите Леонардо, решившегося наконец просить ее руки. Жоаким покачал
головой и пробормотал:
- Бедняга...
Ванда не допускала критики по адресу жениха: - Бедняга? Почему это? Он
из приличной семьи, у него хорошая должность. Не пьет, не скандалит...
- Знаю... знаю... Я имел в виду совсем другое.
Любопытная вещь - Ванда не помнила никаких подробностей, связанных с
отцом. Как будто он не принимал по-настоящему участия в жизни дома.
Вспоминать Отасилию, отдельные сказанные ею слова, различные случаи,
сцены, события, в которых фигурировала мать, она могла часами. А Жоаким, в
сущности, стал что-то значить в их жизни именно с того злополучного дня,
когда он обозвал Леонардо болваном, а потом посмотрел на дочь, на Отасилию
и вдруг бросил им в лицо:
- Гадюки! - и сохраняя полнейшее спокойствие, будто в его поступке не
было ничего из ряда вон выходящего, встал с места, вышел из дому и больше
не возвращался.
Нет, об этом Ванда не хотела думать. Она снова вернулась к
воспоминаниям детства. Лучше всего она помнит, каким был отец именно в ту
пору. Однажды у пятилетней Ванды (она была тогда капризной девчонкой с
локонами) вдруг поднялась температура.
Жоаким целые дни не выходил из ее комнаты, сидел у постели, держал ее
руки в своих, подавал лекарства...
Да, он был хорошим отцом и хорошим мужем. Ванда настолько растрогалась,
что могла бы даже заплакать (как и полагается хорошей дочери), если бы
было кому увидеть ее слезы.
Она снова с грустью взглянула на покойного. В блестящих ботинках
отражались огоньки свечей, складки брюк лежали безукоризненно, черный
пиджак был сшит прекрасно, руки благочестиво сложены на груди.
Она посмотрела на выбритое лицо Кинкаса и вдруг вздрогнула, словно ее
ударили.
Мертвец улыбался. Насмешливая, саркастическая, издевательская улыбка
застыла на его губах. Специалисты из похоронного бюро ничего не могли с
ней сделать. И как это Ванда забыла! Надо было попросить их придать
физиономии покойного серьезное выражение, которое соответствовало бы
торжественности события. Кинкас Сгинь Вода улыбался. И эта улыбка, полная
иронии и неистребимой любви к жизни, лишала всякого смысла и новые ботинки
- новые, в то время как бедному Леонардо пришлось уже во второй раз отдать
в починку свои, - и черный костюм, и белую рубашку, и выбритый подбородок,
и напомаженные волосы, и даже руки, сложенные, как для молитвы! Потому что
Кинкас смеялся над всем этим.
Улыбка на его лице становилась все шире и шире. Казалось, еще немного -
и смех мертвеца зазвенит в пустой комнате. Губы улыбаются, улыбаются
глаза, устремленные в угол, где кучей лежит его грязная заплатанная
одежда, забытая служащими похоронного бюро. Кинкас Сгинь Вода смеется и
после смерти.
И вдруг в мрачной тишине прозвучало слово, оно было сказано по слогам,
с оскорбительной четкостью:
- Га-дю-ка!
Вада испугалась, глаза ее засверкали, как в свое время глаза Отасилии,
но она все же побледнела.