"Светлана Алексиевич. Зачарованные смертью" - читать интересную книгу автора

Пообещали научить, как выпивать стакан водки одним духом и трехэтажному
мату - посвящение в профессию. В субботу затемно бежал на черный рынок за
запчастями, покупал их на собственные - на мамины - деньги.
Не выдержал, поделился со мной:
- Мама, как же можно так жить? Все воруют, обманывают!
Умная, идейно подкованная мама возмутилась:
- Потому что все молчат. Мы все всегда молчим. Ты должен выступить на
собрании!
- Спасибо за совет, - сказал он через несколько дней. - Выступил.
Аплодисментов не было. После собрания подошел начальник: "Ты у нас сильно
грамотный, твою мать. Пиши "по собственному желанию", твою мать, или такую
статью впаяем, что в тюрьму сядешь, твою мать!" И через час рассчитали. Еще
должен остался - тридцать четыре рубля "за пережог горючего".
Я в это время работала на областном радио, "воевала" за справедливость,
писала книгу о детях войны. Я уже признавалась, что война была самым сильным
впечатлением моей жизни. Не для меня одной, для всех. О войне много писали,
говорили, ставились фильмы, спектакли, балеты. Она как бы все еще оставалась
нормой, мерой вещей. Сотни, тысячи могил в лесах, у дороги, посреди городов
и деревень напоминали и напоминали о ней. Воздвигались новые памятники,
монументы, насыпались скифские курганы Славы. Постоянно поддерживалась
высокая температура боли... Я думаю, что она делала нас нечувствительными, и
мы никак не могли возвратиться назад, к норме. Теперь вспоминаю, как в
рассказах бывших фронтовиков меня поражала одна, все время повторяющаяся
деталь, - то, как долго после войны не восстанавливалось естественное
отношение к смерти - страх, недоумение перед ней. Представлялось странным,
что люди так сильно плачут над телом и гробом одного человека. Подумаешь:
один кто-то умер, одного кого-то не стало! Когда еще совсем недавно они
жили, спали, ели, даже любили среди десятков трупов знакомых и незнакомых
людей, вспухавших на солнце, как бочки, или превращающихся под дождем и
артиллерийским обстрелом в глину, в грязь, разъезженную дорогу. Я сама
помню, как сразу после войны ехала в трамвае, и вдруг крик, кричала женщина,
у нее срезали с плеча сумочку. Она настигла и схватила за рукав грязного,
оборванного мальчишку: "Помогите! Держите! Вор! Вор!". Его стали все бить,
пинать, еще пару минут - и растерзают. У меня подпрыгнуло от радости сердце,
когда я увидела в этой вершащей дикий суд толпе молодого офицера, в форме, с
орденами: спасет, защитит! То, чему я стала свидетелем, до сих пор бросает
меня в дрожь. Он подтянул мальчишку к себе, взял его за руку и переломил ее,
как палку... И вытолкнул из трамвая... Никто не закричал: ни толпа, ни
мальчишка...
...Он лежал, прикрытый белой косынкой... И эта черная оборванная
звезда... Я такие раны только на войне девочкой видела...
...Сколько было мальчишеской гордости, сияния в глазах, когда его взяли
на работу инкассатором в Госбанк:
- Там такие ребята, мама. Бицепсы - во! А главное - теперь ни один
гаишник не имеет права остановить мою машину! Понимаешь?! А то махнет
палочкой - и гони полтинник. Унижайся.
Вдруг стало реальным наше самое желанное: он будет здоров, через
три-четыре месяца врачи пообещали снять с диспансерного учета. Исчезли
подковы-отеки, глаза стали большими и голубыми. Теперь он поступит в
институт на заочное. Что за испытатель машин без образования, это не баранку