"Геннадий Алексеев. Зеленые берега" - читать интересную книгу автора

Возвращаюсь к церкви. Подхожу к паперти. Подымаюсь по ступеням. Снимаю шапку.
Запах ладана, колеблющееся пламя свечей, неподвижные огоньки лампад, яркая
позолота иконостаса, белые полотенца на иконах, вкрадчивый голос священника.
Стою, слушаю.
-- Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна
Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших...
Рядом со мною ничком на полу маленькая серенькая старушонка -- серенькое
пальтишко, серенький платок на голове, серенькие валенки. Как мышь. И совсем не
шевелится...
Покупаю в киоске свечу за рубль и зажигаю ее у образа Богоматери (глаза
огромные, младенца держит крепко, судорожно сжимая его тельце, будто боится --
вот-вот отнимут). Шепчу еле слышно:
-- Помяни... Мария, позабытую Ксению Брянскую. Если не трудно.
Выйдя из кладбищенских ворот, я натыкаюсь на вечерние сумерки. Они бесшумно,
ловко пробираются в город и располагаются в нем с комфортом. Наступает их
час.
Сумерки просачиваются в переулки и наполняют доверху дворы-колодцы. Подворотни
уже целиком во власти сумерек. Здесь густеет, уплотняется темнота. Сумерки
прорываются на улицы и льются в обширные резервуары площадей. Они подымаются
все выше и выше, к верхним этажам домов. Они подкрадываются к карнизам и
заползают на крыши. Они грозят городу полнейшим затоплением. Они упорны и
целеустремленны. Безнаказанность их действий очевидна. Город не пытается
защищаться, он покорился судьбе, он обречен.
Двигаюсь, раздвигая полумрак своим телом. Он тотчас же смыкается за мною. Плыву
в полумраке, рассекая его грудью, разгребая его руками, ощущая его упругое
сопротивление. Рядом со мною плывут прохожие, чуть поодаль проплывают автобусы
и такси.
Я питаю слабость к сумеречному вечернему городу. Меня волнует этот искушающий,
ненадежный, обманчивый час полутьмы-полусвета, когда фонари еще не зажглись,
когда исчезают объемы и на их месте остаются только силуэты, когда царит синее
и фиолетовое, лишь кое-где исчерканное красными, белыми и зелеными каракулями
уже горящего неона. Я люблю этот час сожалений о навеки утраченном прошедшем
дне и неясных надежд на благоразумие грядущей ночи. В этот час прохожие
лишаются лиц. Безликость придает им значительность, превращая их из людей
каких-то в людей вообще, в тех людей, которые обитают на моих картинах. А лицо
города в полумраке становится неузнаваемым и даже слегка враждебным. Я боюсь
смотреть в него. Но все же смотрю.
Иду по длинному, безнадежно прямому проспекту, ось которого прочерчена
светящейся линией уже зажженных ламп. Гляжу в освещенные витрины.
...Забыта. Отчего же забыта, если хорошо пела? Отчего же время поступило с ней
так жестоко? В чем провинилась она перед вечностью и потомками? Или вечность
столь прожорлива, а потомки столь неблагодарны? Или все-таки она пела не так уж
здорово? Так себе пела? И слава ее была незаслуженной, и успех ее был
случаен?
Витрина магазина игрушек. Большой надувной крокодил. Хвост у него толстый.
Морда у него добрая. Довольно обаятельный крокодил. Рядом кукла-блондинка с
круглыми голубыми глазами. Немножко похожа на Анастасию. Смотрит на меня с
удивлением. Чего во мне удивительного? Тут же оранжевый плюшевый медведь.
Почему, собственно, оранжевый? Вопрос, впрочем, бессмысленный. Отчего же не
быть ему оранжевым? Очень красивый ярко-оранжевый медведь. И еще какой-то зверь