"Геннадий Алексеев. Зеленые берега" - читать интересную книгу автора

неизвестной породы. То ли пес, то ли заяц, то ли лисица. Пожалуй, все-таки пес.
Но не исключено, что он все же заяц.
...Забыта. Что такое забвение? Как выглядит Лета? Широкая она или узкая?
Быстрая или тихая? То, что она глубокая, совершенно очевидно. А можно ли пить
ее воду? Вода забвения, наверное, жутко холодна -- зубы от нее ломит.
Витрина овощного магазина. Среди банок с консервированными бобами, среди
кочанов капусты и увядших пучков зеленого лука спит большой, рыжий, пушистый
кот. Спит в непринужденной позе, лапами кверху. Живот у кота светло-желтый,
подушечки лап нежно-розовые, нос тоже розовый. Хвост изящно откинут и свисает с
полки наподобие пучка увядшего лука.
...Как эфемерна слава! Как призрачен успех! Как безнадежны усилия человеческие
в неравном поединке со временем!
Витрина парикмахерской. Сквозь нее виден женский салон. Несчастные женщины
неподвижно, как изваяния, сидят под какими-то блестящими металлическими
колпаками, напоминающими космические аппараты. Для того, чтобы прическа была
достаточно элегантной и прочной, возникает необходимость в непродолжительном
космическом полете. Двум женщинам стригут волосы. Отсекаемые ножницами пряди
беззвучно падают на пол. Молоденькое, совсем еще юное созданье женского пола
сидит за столиком маникюрши. Ее руки лежат на белой подушечке. Мелькают
сверкающие никелем маникюрные щипчики. Рядом -- шеренга бутылочек с лаками для
ногтей.
...Интересно, какая она была? Небось толстуха (все певицы страдают ожирением).
Этакая монументальная, грузная брюнетка без шеи и без намека на талию.
Сросшиеся на переносице черные брови. Волосатая бородавка над пухлой малиновой
губой. Голос, разумеется, был низкий, грубый, почти мужской. Когда пела,
приплясывала, поводила плечами, поигрывала бедрами, теребила короткими,
унизанными перстнями пальцами концы черной шали с длинными кистями (уж конечно,
была и шаль!).
Витрина женского ателье одежды. На переднем плане два манекена. На заднем --
швейная мастерская. Широкие столы. На столах куски материй. У столов швеи с
булавками во рту. В глубине несколько мастериц за швейными машинками. В
помещении жарко. Все швеи одеты по-летнему. Форточка открыта. В ней мелькают
лопасти вентилятора.
...Старичок-то вроде бы и рад, что она забыта. Конечно, помнит ее. Расспросить
бы его, какая она была. Упустил старичка. Растерялся. Очков его испугался.
Странноватый, вообще-то, был старик. Жутковатый. В часовне, конечно, что-то
было. Стояла какая-нибудь статуя. А Одинцов, стало быть, ее муж. Тоже певец?
Или адвокат? Или военный? Военные всегда обожали цыганский жанр -- гитарный
звон и все эти вздрагивания, и все эти замирания, и все эти выкрики, и вихри
разноцветных юбок, и дробь сапогов, и шлепки ладоней по голенищам.
Витрина книжного магазина. Господи, сколько уже написано книг! А я, сочинитель,
пишу новые.
Сумерки угасают. Сгустившись до предела, они превращаются в ночной мрак. Крыши,
трубы и антенны растворились во мраке. Только освещенные прожекторами шпили и
купола дерзко, но без дурных намерений вонзаются в черную пустоту неба,
лишенного звезд и луны. Приглядевшись, можно, однако, заметить в небе некое
движение. Это сонно колышутся плотные массы уже надоевших мне больничных
облаков, решивших, как видно, заночевать над городом.

Поутру выспавшиеся облака тихо покидают место своего ночлега и удаляются к