"Геннадий Алексеев. Зеленые берега" - читать интересную книгу автора

востоку. Загромождавшееся ими нежно-голубое февральское небо открывается взорам
уже отвыкших от небесной голубизны горожан, а также многочисленных туристов,
которые, как всегда, заполняют центральные кварталы города и выстраиваются в
длиннейшие очереди у дверей музеев.
Посещения издательства травмируют меня не менее, чем пребывание на службе. Но
это травмы иного рода. Они сулят некую компенсацию, некие радости, за которые
можно и пострадать.
Поднявшись на четвертый этаж, я подхожу к двери с табличкой "Главный редактор"
и приоткрываю ее.
-- Разрешите? -- говорю я и, услышав в ответ "да-да-а", вхожу в кабинет.
-- Садитесь! -- говорит редактор, и я сажусь, почти утонув в глубоком и
чрезмерно мягком, подозрительно мягком кресле. -- Я пригласил вас вот по какому
случаю, -- продолжает редактор, глядя на меня поверх сдвинутых на кончик носа
очков. Его белые, очень чистые, типично редакторские руки сложены на широком,
массивном, типично редакторском столе, а точнее -- на моей рукописи, которая
лежит на столе. -- Ваша рукопись великовата. Объем книги не должен превышать
двух печатных листов. Придется сокращать. Я тут кое-что отобрал. То, что
помечено знаком минус в кружочке, на мой взгляд, можно изъять вполне
безболезненно. Книга станет даже лучше, компактнее. Посмотрите. Подумайте.
Прикиньте. Не тяните. Рукопись вернете через две недели.
-- Но, видите ли, -- начинаю я неуверенно, -- по договору издательство
обязуется опубликовать сборник объемом в три листа... Рукопись пролежала у вас
уже три года, и я надеялся...
-- У нас нет бумаги. Когда будет -- неизвестно. Мы можем, если хотите, отложить
вашу книгу еще на год. Но нет гарантии, что через год бумага появится в должном
количестве.
-- Так, стало быть, все издания этого года сокращаются из-за недостатка
бумаги?
-- Ну... не все. Не совсем все. Но многие.
-- А какие, например?
-- Я, право, не помню. Можете справиться у секретаря.
Редакторские глаза уже скрылись за стеклами очков. Стекла поблескивают,
бликуют, как у злого старичка на кладбище. Редакторские пальцы шевелятся,
перебирая листы моей несчастной рукописи. Над редакторской головой восседает в
золоченой раме Лев Николаевич Толстой. Взгляд его суров. Брови насуплены.
Борода обильна и неопрятна. Старец внимательно глядит в затылок редактору. Тот,
наверное, чувствует пристальность толстовского взгляда и потому ежеминутно
передергивает плечами. Звонит телефон. Редакторская рука тянется к трубке и
подносит ее к белому плоскому уху.
-- ...Разумеется! Никаких разговоров не может быть! Пусть скажет спасибо, что
мы... Ведь можно было бы вообще... Да, да, сейчас приду!
Редакторская спина распрямляется, и редактор встает. Оказывается, он невысок,
щупловат и лишен приличествующей его положению солидности. Ладонь редактора
протягивается ко мне.

Выхожу на проспект и сворачиваю на набережную канала. Не торопясь, двигаюсь к
возвышающейся вперели цветистой, московского типа церкви, которая, не
уместившись на суше, сползла с берега на воду, точнее -- на лед, засыпанный
собранным на улицах грязным снегом. Дойдя до горбатого мостика с фонарями,
перехожу на другой берег и продолжаю двигаться вперед, разглядывая на ходу