"Михаил Алексеев. Карюха (Дилогия - 1) " - читать интересную книгу автора

глазах надолго поселялась веселинка.
Карюха стала неузнаваемой. Это была она и как бы уж не она. Во внешнем
ее виде, в осанке, в привычках появилось что-то сановное, барское. Она
сделалась капризной. Мать теперь звала ее не иначе как барыней.
- Ешь, барыня, ешь, моя золотая! - говорила мать, принося Карюхе таз с
мелко нарубленной свеклой или тыквой.
Барыня, как и полагалось ее сословию, принималась за еду не вдруг:
сперва фыркнет недовольно, сердито прижмет уши, покосится на мать черным
своим оком и только потом подхватит мягкими губами небольшой кусочек.
Как-то отец покликал всех нас во двор. На наших глазах подошел к
Карюхе, положил на ее брюхо обе руки и стал слушать. На лице его появилась
улыбка, растерянная и неожиданно нежная, и так держалась долго-долго. Потом
подходил каждый по очереди и делал то, что делал отец. Под ладонями, где-то
совсем близко и волнующе, чуялись могучие толчки, столь резкие и
нетерпеливые, что Карюха вздрагивала, и глаза ее, глубокие, спокойные,
обращались как бы вовнутрь.
Уходили от Карюхи на цыпочках, будто боялись спугнуть нечто очень
робкое и хрупкое.
- Скоро, - с таинственным придыханием вымолвил отец.
- Скоро, - согласилась мать, и на ресницах ее, темных и длинных (ведь
она у нас когда-то была красавица!), загорелись счастливые слезинки.
С того дня за Карюхой установили ночное дежурство. Хоть на дворе стоял
май, было тепло, но мало ли чего может случиться ночью! Отец принес из
амбара "летучую мышь", вычистил, протер хорошенько стекло, вставил новый
фитиль, аккуратно, полукругом, обрезал его, налил в банку керосину, или
гасу, как зовут у нас на селе, зажег, опробовал, помотал в руках (не тухнет
ли от ветра?) и вручил мне, уходящему в конюшню первой сменой.
Не знаю отчего, но я не мог дежурить на полу, мне непременно нужно было
какое-то возвышение. Подвесив фонарь на железную занозу, на которую обычно
вешалась сбруя (сейчас ее отец убрал из конюшни), сам я вскарабкался на
переруб и поудобнее устроился там. Карюха сперва подозрительно следила за
моей возней, вздыхала, прижимала уши, а потом успокоилась, принялась от
нечего делать шевелить губами в яслях, перебирать сухие зеленые былки.
Изредка она вздрагивала всем телом и тихо, сладко постанывала, - так же вот
постанывала она, когда я ее купал. Фонарь светил хорошо. Когда же глаза мои
освоились, то света хватало даже на то, чтобы видеть, как на правом
Карюхином боку время от времени вспухали и пропадали тугие бугорки, словно
бы кто толкал ее изнутри кулаком. Карюха невольно поворачивала шею вправо,
мотала куцым хвостом.
В конюшне, кроме меня и Карюхи, были еще разные живые существа. Где-то
у самого конька крыши возились в своих соломенных норах воробьи, сонно
чулюкали; когда я взбирался на переруб, они, вспугнутые, порхали в темноте,
а затем тоже угомонились. В яслях, под объедками сена и соломы, попискивали
мыши, охотясь, должно быть, за упавшей туда зернинкой или шелухой от колоба
или отрубей. Одному мне пришлось бы хуже, я боялся остаться наедине с
темнотой, мне начали бы представляться разные видения, а сейчас нет. К тому
ж у меня нашлось подходящее занятие. Я начал придумывать имя жеребенку. В
отличие от всех в семье, я хотел, чтобы это был жеребчик, чтобы он вырос
такой же преогромный и красивый, как Огонек дяди Михайлы, чтобы потом к
моему отцу приходили и просили жеребца к их лошадям и чтобы мой отец мог