"Михаил Алексеев. Карюха (Дилогия - 1) " - читать интересную книгу автора

возвращалось к нему лишь после того, как побывает возле Майки. Теперь
большую часть дня отец проводил во дворе, починял плетни, калитку, ворота,
которые уже успели съесть мою смазку и вновь невыносимо скрипели, когда их
закрываешь. Когда в нашем доме случались девичьи посиделки, отец не ложился
спать до самого утра, был все время на улице, за каждым приходящим и
уходящим закрывал ворота. На другой день ругал дочь, говорил ей, чтоб эти
посиделки были последними, что ему надоело с вечеру до рассвета коченеть
из-за ее хахалей, - он употреблял последнее обидное словцо во множественном
числе, хотя отлично знал, что "хахаль" у Настеньки один, который к тому же
был ее нареченный. Настенька молчала, прикусив нижнюю губу, и думала о том,
чтобы поскорее прошла эта зима проклятая, потом лето и наступила осень, на
которую определена свадьба. Со вчерашней вечерки это ее желание сделалось
особенно сильным и нетерпеливым: раза два или три она перехватила короткий,
как молния, и такой же жгучий и тревожный взгляд одной из своих подруг,
брошенный в сторону ее, Настенькиного, жениха, и тот, сваренный этим
взглядом, сидел тихий и виновато-неприкаянный. У Настеньки больно заныло
внутри, сердце испугалось и застучало часто-часто, и она готова была
кинуться на подругу и повыдирать ей глаза. Отцу сказала коротко и зло:
- Ну и пускай не приходют. Больно мне нужно!
С того дня, прихватив вязанье или прялку, она сама уходила куда-то до
самого почти утра, и отец опять не мог заснуть, опасаясь того, как бы дочь,
возвратясь, не забыла замкнуть ворота. Спустив босые ноги с кровати, подолгу
курил, глухо кашлял, отхаркиваясь прямо на пол. Собака могла бы дать сигнал,
но ее не было: переманил к себе старший брат, и теперь Жулик стерег его
двор. Через каждые два часа, накинув на плечи полушубок и сунув ноги в
валенки, отец выходил проведать Карюху и Майку. Минут десять вел с ними
беседу. Он говорил, а Карюха с Майкой слушали. С холодных небес на них
смотрели далекие звезды и тоже вроде бы слушали, молчаливо-загадочные.
Нередко в поздний такой и студеный час раздавался петушиный крик, внезапный
и оглушительно громкий в ночной тиши, так что Майка вздрагивала и высоко
вскидывала голову, а отец, матюкнувшись потихоньку, уходил в избу.
Провожал Настеньку до дому ее жених. У ворот они останавливались, и
надолго, потому что ни он, ни она не решались сделать первый шаг, чтобы
расстаться до следующего вечера. Он был и нежеланным, тот шаг, и очень
нелегок, потому как каждый из них боялся обидеть друг друга. "Уйду вот
сейчас, а он осерчает, скажет: разлюбила", - думает Настенька. "Как же я
скажу "ступай, уже поздно", ежели я этого не хочу, а она уйдет и решит про
себя, что я нарочно проводил ее поскорее, а это ведь неправда, я не хочу,
чтобы она уходила", - думает он и стискивает ее руку в своей так сильно, что
Настенька ойкает и целует его в жесткую холодную щеку. Так они стоят и час и
другой, иногда и три часа подряд стоят, пока не озябнут вовсе и пока от
сеней не послышится предупреждающе-грозное покашливание нашего отца.
Настенька быстрой тенью мелькала мимо него, бегом и неслышно ныряла в
горницу, раздевалась и с головой укрывалась одеялом. До нас, спящих на полу
под маминой шубой, едва слышно доносилось ее частое и легкое дыхание.
Недавно отец придумал для себя новое занятие, которое нам, его
сыновьям, было забавным, но которое определенно не нравилось Майке.
Во-первых, приспела пора отваживать ее от Карюхиного вымени: Майка явно
злоупотребляла любовью своей матери, прикладывалась к ее соскам так часто,
что Карюха тощала на глазах у всех. Великовозрастной баловнице молока