"Энна Михайловна Аленник. Напоминание " - читать интересную книгу автора

Он продолжал говорить, плавно пересекая просторный кабинет по
диагонали, из угла в угол.
- Наш спор о Сократе превратился в общефилософский многодневный диспут.
Он на минуту затихал, как только кто-либо из нас подходил к кассе. Никто
ведь не оплачивал всего обеда сразу. Если обед состоял из супа и чая, был
повод подойти к кассе дважды. Если имелось две копейки на булочку -
трижды. Если, не думая о завтрашнем дне, дозволялось себе, во имя дивных
зеленых глаз, съесть котлеты - была возможность подойти к кассе четырежды.
И всякий раз каждый шаг подходящего к кассе, каждое его слово и взгляд у
кассы молчаливо контролировались глазами, ушами и, конечно же, сердцами
сидящих за столом. Разумеется, напор глубокомыслия иссякал, иногда
обрываясь на полуслове, как только кассирша закрывала кассу и, не взглянув
в нашу сторону, покидала столовую. Тогда у каждого из нас тотчас
находилось неотложное дело. Начиналась неимоверная спешка. Через минуту мы
все оказывались на набережной, прощались друг с другом и... следовали в
одном направлении, на почтительном расстоянии, - вам, конечно, понятно, за
кем.
Однажды во время такого шествия я нашел на тротуаре дамский носовой
платок. По тому, как резко он был надушен, все сразу же определили, что
это платок не ее. Я тоже был в этом уверен. И все-таки это был повод,
опередив остальных, подойти, поклониться, спросить, не она ли его
обронила, и завязать разговор.
"Нет, благодарю вас, это не мой", - услышал я в ответ и не успел начать
заготовленного: "Мы, в некотором роде, знакомы" - так быстро она свернула
за угол. А до меня долго доносились безжалостные соболезнования шагающих
сзади сотрапезников.
Но за этим казусом последовала удача. Вечером я встретил знакомую
курсистку Бестужевских курсов и пошел ее проводить. Она снимала на
дальней, глухой линии Васильевского комнату в первом этаже с окнами на
набережную. Первый этаж и окна на набережную - прошу вас хорошо запомнить.
Это нам пригодится, эти данные окажутся роковыми. Не улыбайтесь, не
подбирайте сюжет, все равно не угадаете.
Итак, я провожаю курсистку, милую, образованную, экзальтированную Нину,
готовую посвятить свою жизнь разумному-доброму-вечному. Мы дружески
болтаем.
Среди прочего она сообщает, что теперь живет в комнате не одна, а
вместе с подругой, тоже бестужевкой, Варенькой Уваровой, самой неимущей из
всех курсисток.
Она должна зарабатывать не только на себя, но и поддерживать мать и
двух братьев, которых оставила в Полтаве, где отец, прокутив все до гроша,
год назад пустил себе пулю в лоб. И Варенька, кончая гимназию, весь этот
страшный год занималась репетиторством, чтобы семья не голодала, и
все-таки умудрилась кончить с золотой медалью.
"Вы увидите, это редкостная девушка, - уверяла меня Нина. - Природа
наградила ее и красотой, и божественным голосом - вы послушали бы, каким
драматическим сопрано! - и, вдобавок, абсолютным слухом".
Она рассказала, что, когда в Полтаве, на выпускном вечере, Варенька
пела соло, в зале присутствовал композитор Лысенко. Он подошел к Вареньке
и с места в карьер предложил ей петь главную партию в его опере
"Наталка-Полтавка". Варенькину маму это предложение оскорбило до слез. Она