"Энна Михайловна Аленник. Напоминание " - читать интересную книгу авторалежал ее сын брошенный перед операционной, жив ли еще - неизвестно.
Бежит она опрометью по больничному коридору. Жара. Двери палат нараспашку. Видит она: в одной - сын, живой, прооперированный, с забинтованной головой, и тут же, у дверного косяка, без чувств сползает на пол, потому что все чувства истратила, пока добежала. Через несколько дней входим мы к ней втроем. "Получай сына, - говорит супруг весело. - Будем надеяться, что в следующий раз наш взрослый, десятилетний гражданин не станет нырять туда, где свалены камни и коряги. Будем уповать, что, прежде чем исследовать дно головой, он проверит его ногами". И Алексей Платонович уходит. А Варвара Васильевна сразу ко мне с вопросом: "Скажите, это правда, что Саня лежал у операционной, а отец..." Саня прервал: "Мама! Если б меня оперировал другой хирург, а в это время принесли его сына, и посреди операции хирург ушел бы к нему - что бы ты сказала?" "Что он чудовище!" - ответила Варвара Васильевна и засмеялась. Смех был ей к лицу. Саня попросил ее спеть "Аве, Мария". Слуха у него не было, но чуял мальчишка хорошую музыку. Пела Варвара Васильевна в тот раз и вся светилась. И "Аве, Мария" у нее светилась. И жизнь утверждалась. Но хватит о пении. Надо о самом, о Коржине Алексее Платоновиче... Знаете что? Хоть не люблю я этого и хвалиться мне нечем, придется кое-что втиснуть некуда... На грубо сколоченный, плохо обструганный стол легла чистая, напряженная рука и расслабилась. И беззащитным голосом было сказано: - Музыку я сызмальства любил. Потом, после молчания, такого, когда нельзя на человека смотреть: - Покуда мама моя, вечная память ей, полы в мужской гимназии мыла, был у меня способ возле двери зала, где уроки пения шли, стоять и слушать. Учитель пения сжалился, обучил меня нотной грамоте. Домой звал. Пластинки хорошие ставил и книги о музыке читать давал. Певцом я быть не хотел. И голоса особого не было. Всю жизнь хотел дирижером быть... А с чем я дела не хотел иметь - это с цифрами. Четыре правила арифметики хорошо знал. Все, что знал, я знал хорошо. Но не выносил никакой арифметики. Кем же я пошел работать за неимением специальности и гимназического образования? Счетоводом, представьте себе... Почему именно счетоводом? Понятный вопрос. Это я вам и заодно еще раз себе объясню. Было это в шестнадцатом, на второй год империалистической. Зашаталось тогда все окончательно. В здешнем крае - назывался он тогда Туркестан - уже реквизировали для доблестной царской армии семьдесят тысяч лошадей, больше двенадцати тысяч верблюдов. Нет верблюда, нет лошади - со двора тащат последнего помощника - ишака. Мало того, еще начали взимать для армии добровольный денежный взнос. |
|
|