"Энна Михайловна Аленник. Напоминание " - читать интересную книгу автора

лежал ее сын брошенный перед операционной, жив ли еще - неизвестно.
Бежит она опрометью по больничному коридору.
Жара. Двери палат нараспашку. Видит она: в одной - сын, живой,
прооперированный, с забинтованной головой, и тут же, у дверного косяка,
без чувств сползает на пол, потому что все чувства истратила, пока
добежала.
Через несколько дней входим мы к ней втроем.
"Получай сына, - говорит супруг весело. - Будем надеяться, что в
следующий раз наш взрослый, десятилетний гражданин не станет нырять туда,
где свалены камни и коряги. Будем уповать, что, прежде чем исследовать дно
головой, он проверит его ногами".
И Алексей Платонович уходит. А Варвара Васильевна сразу ко мне с
вопросом:
"Скажите, это правда, что Саня лежал у операционной, а отец..."
Саня прервал:
"Мама! Если б меня оперировал другой хирург, а в это время принесли его
сына, и посреди операции хирург ушел бы к нему - что бы ты сказала?"
"Что он чудовище!" - ответила Варвара Васильевна и засмеялась. Смех был
ей к лицу.
Саня попросил ее спеть "Аве, Мария". Слуха у него не было, но чуял
мальчишка хорошую музыку.
Пела Варвара Васильевна в тот раз и вся светилась.
И "Аве, Мария" у нее светилась. И жизнь утверждалась.
Но хватит о пении. Надо о самом, о Коржине Алексее Платоновиче...
Знаете что? Хоть не люблю я этого и хвалиться мне нечем, придется кое-что
сказать о себе, для сравнения. Начнешь о нем - пойдет, покатится, себя
втиснуть некуда...
На грубо сколоченный, плохо обструганный стол легла чистая, напряженная
рука и расслабилась. И беззащитным голосом было сказано:
- Музыку я сызмальства любил.
Потом, после молчания, такого, когда нельзя на человека смотреть:
- Покуда мама моя, вечная память ей, полы в мужской гимназии мыла, был
у меня способ возле двери зала, где уроки пения шли, стоять и слушать.
Учитель пения сжалился, обучил меня нотной грамоте. Домой звал.
Пластинки хорошие ставил и книги о музыке читать давал.
Певцом я быть не хотел. И голоса особого не было.
Всю жизнь хотел дирижером быть...
А с чем я дела не хотел иметь - это с цифрами. Четыре правила
арифметики хорошо знал. Все, что знал, я знал хорошо. Но не выносил
никакой арифметики.
Кем же я пошел работать за неимением специальности и гимназического
образования? Счетоводом, представьте себе...
Почему именно счетоводом? Понятный вопрос. Это я вам и заодно еще раз
себе объясню.
Было это в шестнадцатом, на второй год империалистической. Зашаталось
тогда все окончательно. В здешнем крае - назывался он тогда Туркестан -
уже реквизировали для доблестной царской армии семьдесят тысяч лошадей,
больше двенадцати тысяч верблюдов. Нет верблюда, нет лошади - со двора
тащат последнего помощника - ишака.
Мало того, еще начали взимать для армии добровольный денежный взнос.