"Энна Михайловна Аленник. Напоминание " - читать интересную книгу автора

Вряд ли было у Коржина время думать об общем, как думал я. Мыслителем
его не назовешь. Никакой он не мыслитель, а практик. Его практика
известная. Благодаря точности делал он свое дело с молниеносной скоростью.
А откуда эта точность и скорость берутся? От вежливого обращения с больным
местом. Чтоб лишнего беспокойства и лишней секунды боли не было.
Как справедливости ни ищи, с какой колокольни, с какого минарета на нее
ни смотри, а без вежливости не может быть ни в чем справедливости.
Замечали вы, что там, где не осталось вежливости, жизнь к чертям
собачьим идет? Кричи во всю глотку, приказывай, грози, но вперед идти без
вежливости жизнь не может. Химия - та идет. И космические скорости
осваивают. А душе человека - каюк. Задний ход нашим душам...
Что-то скрипнуло, хрустнуло - не то шаткая табуретка, не то опущенные
между колен руки, прижатые ладонь к ладони и крепко сцепленные пальцами.
- Тяжело мне было в то время. Плохо бы кончил, не появись тогда на
горизонте Коржин. О заветном своем я с ним не говорил. В музыке он ни бе
ни ме, "чижика"
на пианино одним пальцем, сам сказал, не мог осилить.
И подходил он к пианино, думаю я, не иначе как для того, чтобы дети ему
закричали "неправильно!", а жена, Варвара Васильевна, зажала уши. Веселило
это его и показывало, что семья в порядке.
Об общем мы говорили. Не я к нему за разговором приходил - он ко мне. И
почему-то перед началом операций, с утра пораньше. Помню, высказываю я ему
коечто о курсе жизни и напоминаю о времени, когда люди для справедливости
и добра Христа-спасителя народили. Что же получилось, ему говорю. Не дожил
Спаситель своей жизни земной по собственным заповедям. Под конец - о мече
вспомнил. Потому и люди ненадолго в милосердие вошли. Довольно скоро они
из милосердного состояния вышли. С мечом крестоносным встали на путь
кровавой мести и докатились до пыток инквизиции.
Высказал это и спросил: в чем, где же спасенье? ..
Достоевский сказал, что мир красотой спасется. А чем спасется красота,
спрашиваю я? Ей же больше всех копий, стрел и всяких инквизиций достается.
Коржин сидит в моей счетоводческой комнатушке, слушает и потихоньку,
как музыкант перед концертом, руки разминает. Сжал он их в кулаки и
переспрашивает:
"Чем спасется красота? .. Самой же красотой". И показал десять пальцев,
ткнул указательным в свою макушку и в грудь, наверно уж точно туда, где
живет сердце. И пошел мыть руки да облачаться в белое с головы до пяток.
Конечно, не часто он приходил за разговором. Какое там могло быть
часто, если не знал он отдыха. Днем его дел на пятерых бы хватило. Ночью
ему спать не давали больные узбеки. Прокрадывались вопреки запрещениям
мечети.
Приходит он как-то ко мне не в свое время, к концу дня. Не садится, а
приглашает поехать с ним недалеко, но в сторону Бухары. Это уже у нас
двадцатый год.
В других направлениях белые, зеленые и прочие благодаря командованию
Фрунзе уже побеждены. А бухарская сторона еще битком забита вражьей силой.
Еще только в конце августа Фрунзе со своим полевым штабом в Самарканд
переберется и отсюда начнет управлять военными действиями. Когда Коржин
меня приглашает и говорит: "Надо вам проветриться непременно", у нас еще
не август, а весна и Фрунзе здесь нет.