"Энна Михайловна Аленник. Напоминание " - читать интересную книгу автора

Отвечаю Коржину:
"Не пойму, Алексей Платонович, как вас в самое пекло Варвара Васильевна
отпускает и какое вы право имеете жизнью рисковать?"
"Во-первых, - говорит, - жизнь и так и этак сплошной риск. Во-вторых,
Варвара Васильевна глубоко уважает главную заповедь врача: если тебя
просят оказать помощь больному - дальнему ли, ближнему, умному или
глупому, днем или ночью - ты должен сделать все, что в твоих силах. Иначе
- не имеешь права называться врачом. Наконец, в-третьих. По сведениям
присланного за мной, пекло начинается несколько дальше. В той точке земли
- благодатная тишина. Но решайте как знаете.
Добавлю только, что дорога прекрасная. Не раз изучал ее с семьей,
путешествуя с волчьим билетом. А лошадок прислали превосходных, и кучер,
брат больного, по-видимому, не промах".
Понимал я, защита из меня никакая, не для защиты он меня звал. Как
быть? Отпустить его одного в ту сторону?
Короче сказать, поехали.
Сидим рядом в пролетке. Рассчитываю я на беседу.
А он извиняется и глаза закрывает. Голова покачивается, очки и часовая
цепочка на жилетке поблескивают, на коленях докторский саквояж, на
саквояже соломенная шляпа солидная, но посапывать он начинает как
новорожденный.
Люблю я детское посапывание. Не звук это, а что-то по дороге к звуку...
Смеркается. Темнеет неполной темнотой. Звезды высыпают не все сразу, а
по своей звездной очереди. Раза два издалека что-то бабахает. Потом, и
правда, тишина спокойная.
Со звездным небом не соскучишься. Слышу... мерещится мне его музыка. И
слышу: бегут лошадки. Свой ритм несбивчивый земле передают.
За годы и годы злость моя на себя - за то, что способности к жизни не
приложил, и на время, за то, что мешало мне их приложить, и за то, что сил
у меня таких, как у Коржина, на приложение способностей к этой чертовой
жизни не хватило, - эта злость в первый раз отпускает меня.
Сижу, задрав голову к небу. И не сразу замечаю, что Алексей Платонович
смотрит на меня в упор, исследует в свое удовольствие.
"Ну вот, - говорит. - А вы не хотели ехать".
Доехали мы. Темнота уже полная. Хорошо, что у Алексея Платоновича
всегда фонарик с собой.
Ведет нас кучер вверх по ступенчатой тропке. Потом мимо какого-то
дувала. Потом по двору к дому. У дверей люди стоят. Ждут. В дверях
показывается узбечка с лампой, просит в комнату. Гасим свой резкий фонарик
и входим.
Лежит человек с раскрытым ртом. Страшные хрипы вырываются.
Коржин быстро из саквояжа флягу достает, спиртом обтирает руки. Женщину
- потому что плачет она и дрожит в ее руках свет - просит лампу мне
передать и садится на топчан к больному.
Подношу лампу ближе и вижу огромный зоб.
"А-а, помню вас, - говорит Коржин, осматривая жуткую шею. - Вы ко мне
приезжали".
Не до того мне тогда было: светить старался получше, и хрипы на меня
действовали. А сейчас скажу вам, что Коржин больное место лучше, чем
человека, помнил и больше, чем человека, уважал. Потому что человек чаще