"Энна Михайловна Аленник. Напоминание " - читать интересную книгу автора

ним. Оно так его изменило, что это был не он.
Странно, думает Саня, что то не свойственное папе лицо возникало и
возникает иногда перед глазами даже в моменты, не имеющие никакого
отношения ни к маминым крыльям, ни к сырой, выходящей в мрачный колодец
двора квартире, ни к музыке...
Дрова догорают. Он подгребает их кочергой для русской печи - неудобно
длинной, но покороче почему-то в Минске не нашлось. Подгребает к самому
краю, укладывает на угли головешки, смотрит на их желтый огонь и на синие,
бегучие огоньки внизу. Он следит, как намечает огонь места развала
догорающего полена, как прорезает форму будущих углей.
И вот - нет уже удлиненности дерева, нет того, что скрепляло и держало
его волокна или сухожилия. С тонким звоном удлиненное распадается. И сразу
- нет желтого огня. Есть оранжево-синий жар. Самый высокий и самый
недолгий жар горения.
Саня смотрит на полыхающие угли и в полной тишине толстостенной
квартиры слышит, как на разный манер тикают в спальне-кабинете разные часы
на большом письменном столе, - уважаемые, обожаемые, высокочтимые папой
часы. Есть показывающие фазы луны. Есть восточные, звездные. Есть
уведомляющие о годе, месяце, числе и дне быстротекущей жизни. И рядом -
песочные. Они грустно привораживают тем, что видно, как из одной
стеклянной колбочки в другую утекают песчинки-секунды. На углу стоят
квадратные, каретные, в сафьяновой обшивке. За неимением кареты им
отведено место на письменном столе только за безукоризненно точный ход.
И еще есть - для мамы, с малиновым звоном, отбивающие час, половину и
четвертушки часа. На ночь папа надевает на них свою шляпу, не для себя,
конечно. Музыкальный звук его не может разбудить. Его будит только звук
тревоги, зов на помощь. Тогда он мгновенно просыпается, одевается с
непостижимой быстротой, спускается вниз... И сколько же раз он одевался и
спускался напрасно, из-за дурацкого, надрывного пьяного ора.
Бывая в Минске, Саня - не поспевая, надевая пальто на лестнице - бежал
за ним, и раза три был свидетелем напрасного спуска. Возвращаясь, они с
папой спешно сочиняли в подворотне или на лестнице душераздирающую новеллу
о спасении погибающего, об отведении топора, ножа или кастета, занесенного
над головой прекрасного человека непрекрасными людьми, в количестве от
двух неимоверных гигантов неандертальцев до семерых средней комплекции.
Сочиняли, не столько надеясь, что мама поверит, сколько для поднятия
тонуса. Затем преотлично засыпали наверстывающим украденные минуты сном.
Малиново прозвенела половина какого-то часа. Какого именно, сегодня, в
день приезда, Сане не хочется уточнять. Из коридора послышались мамины
шаги. Она спешит из кухни, не обтерев рук, чтобы сказать:
- Ты не забыл, что это угарная, подлая печка?
Не закрывай трубу, пока не убедишься, что нет ни малейшего синего
язычка.
Сказала и ушла. Вероятно, зажаривать утку целиком, утку с антоновскими
яблоками. И нельзя попросить сделать как-нибудь попроще, с меньшей возней.
Вкусно и сытно кормить после долгой несытой жизни - в этом теперь для нее
хоть какое-то самоутверждение.
Да, хоть какое-то, думает Саня. Он борется с желанием закрыть трубу,
сберечь тепло. Он ворошит и ворошит угли. Нет, нельзя, еще пробегают эти
ядовитые синие огоньки.