"Даниил Натанович Аль. Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы о молодых защитниках Ленинграда) " - читать интересную книгу автора

и гимнастерках. Настроение у всех веселое: весь истфак в сборе, а никто не
учится! Экзамены сорвались. Тоже можно пережить. Но главное - мы все
вместе, не расстаемся, как обычно, после занятий, а все время как бы
навсегда вместе... Кажется, что и страшно не будет, и не убьет никого. Ну,
кого, например, можно убить? На кого ни посмотришь - исключается. Разве
тебя самого?.. Ну, а этого и вовсе не может быть!
И вот меня вырвали из такой моей собственной, свойской части.
Спрашивается, зачем я выучил в детстве немецкий?! Ведь не хотел! Мама
пересилила тогда мое сопротивление...
И вот я иду на фронт только сегодня, 16 сентября.
У меня приказ: явиться во 2-ю дивизию народного ополчения. В штабе
фронта, где мне выдавали предписание и продовольственный аттестат, ее
именовали сокращенно "второе ДНО". Дивизия занимает оборону в районе
Ораниенбаума, куда мне и следует добираться.
Мама велит надеть что-нибудь "похуже". Надеваю старые черные брюки,
стоптанные полуботинки, потертую кожаную тужурку, оставшуюся от отца, и
мичманку - синюю фуражку с большим квадратным козырьком. Мичманка почти
новая. Сперва я настоял на ее приобретении, а потом не носил: уж больно
пижонистая.
- Не дай бог, если ты в таком виде попадешься на глаза немцам, -
заметила мама. - Фашисты именно так изображают наших политруков и
комиссаров... Кожаная тужурка, морская фуражка...
- Немцы далеко, - успокаивал я. - До передовой - за Ораниенбаум
километров шестьдесят. Прежде чем я туда попаду, меня обмундируют в
зеленую защитную форму.
Мама положила мне в чемодан смену чистого белья, мыло, зубную щетку,
вафельное полотенце, пачку пиленого сахара в синей бумаге и флакон
одеколона.
- Это - "для промывания ран", - сказала она.
Я попрощался с соседями, протянул маме руку. Разрешил ей себя
поцеловать. С улыбкой выслушал мамино "береги себя, сынок" - не затем,
мол, идем, чтоб беречься, - подхватил чемодан и бодро вышел.
На улице я остановился и оглянулся на наш подъезд. Чувство
расставания с родным домом только здесь охватило меня. При маме, а тем
более при соседях я стеснялся что-либо подобное чувствовать. Там я
изображал спокойствие, презрение к предстоящим опасностям. Здесь я был
один на один с домом, в котором родился, в который всегда возвращался,
куда бы ни уходил и ни уезжал. Вернусь ли на этот раз? А если вернусь,
увижу ли его таким, как сейчас? Кто знает. Наш район сильно бомбят.
Невдалеке зияет четырехэтажный срез дома на углу Моховой. Его фасад снесло
бомбой неделю назад.
Громадная воронка, огороженная желтыми с красными полосами стойками,
виднеется на противоположном углу Литейного. На днях в девять часов вечера
сюда угодила пятисоткилограммовая фугаска. На улице было пусто. Все
укрылись в бомбоубежище. Только девушка-милиционер с противогазом через
плечо и с фонариком синего света оставалась на перекрестке. Было
полутемно, однако я хорошо разглядел ее из окна перед уходом в
бомбоубежище и оглянулся на нее, когда мы вышли на улицу, чтобы добежать
до подворотни. Сидя в подвале, я ощутил, как вздрогнул над нами наш дом,
как задрожала земля.