"Василий Аксенов. Московская сага-2. Война и тюрьма" - читать интересную книгу автора

проходить, как бы не замечая вечной, глухо бормочущей очереди родственников
"врагов народа". Может быть, иные из прохожих и сами были родственниками
"врагов народа", и стояли где-нибудь в каких-нибудь других подобных
очередях, здесь же никто из них не выказывал никакой симпатии к другим
"посылочникам", тем более то тут, то там в укромных местах переулков можно
было увидеть присевшую женщину или сосредоточенно опустившего голову редкого
мужчину: волей-неволей народ выходил из очереди пописать, нарушая тем самым
идиллию лефортовских переулков и дворов.
Книги помогали Цецилии не только коротать время в очередях, но и
отгораживаться от окружающих, то есть не ставить себя с ними на одну доску.
Все-таки кто их знает, что за народ вокруг. Ведь не могли же наши органы
совершить столько ошибок, как в случае с Кириллом, а эти женщины рядом,
может, просто и по случайностям судьбы оказались женами, сестрами, матерями
осужденных политических преступников, а может быть, и еще не выявленные
соучастницы? Поручиться нельзя.
Отгораживаться надо было и от разговоров вокруг, которые нередко велись
совершенно безответственно, даже на грани провокации. Вот это удавалось
Цецилии труднее всего. Хоть сама и не разговаривала, но невольно
прислушивалась: в этих разговорах то и дело проскальзывало что-то
относящееся к Кириллу. Вот сейчас, например, две женщины за спиной шепчутся
об осуждении "без права переписки". "Мой муж осужден на десять лет без права
переписки, но я все-таки надеюсь..." - бормотал плачущий голосок, как бы
напрашивающийся на утешение. "Бросьте ваши надежды, дорогая, - отвечал
другой голос, хоть и приглушенный, но почти вызывающий. - Лучше ищите себе
другого мужа. Неужели вы не понимаете, что означает это "без права
переписки"? Они все расстреляны, все без исключения!" Сквозь сдавленные
рыдания первая женщина еле слышно выговаривала: "Но ведь посылки-то иногда
принимают... иногда..." - "Ах, оставьте! Зачем вам этот самообман?" -
безжалостно парировала этот аргумент вторая.
Цецилия вспыхнула, не выдержала, оглянулась. Прислонившись к фонарному
столбу стояли двое - одна молоденькая, худенькая, беззвучно рыдающая,
вторая - круглолицая женщина средних лет, с короткой стрижкой и папиросой.
Цецилия, забыв о своих правилах, взвилась на нее:
- Ну что вы несете?! Что за дерьмо вы тут выдумываете?! Кто вас такой
вонючей информацией снабжает? Если кто-то осужден с лишением прав переписки,
это только то и означает, что ему не разрешается переписываться, и больше
ничего! А вы, гражданка, не слушайте никого! Если у вас посылки принимают,
значит, ваш муж жив!
Молоденькая дамочка плакать перестала, испуганно и часто кивала
Цецилии, как бы говоря: "Да-да, жив, жив, только, пожалуйста, не повышайте
голос!" Вторая же, круглолицая, с вызовом закурив папиросу, молча смотрела в
сторону; в ней чувствовался враг.
Приблизившиеся несколько женщин обменялись понимающими взглядами. Одна
добрая старушка взяла Цецилию под локоть: "Да ты не убивайся, милочка, жив,
значит, жив, все воля Божия. Она повернулась к окружающим, взиравшим на
разгорячившуюся ученую еврейку, и пояснила: - У ей посылки не принимают,
вот какое дело".
Цецилия отдернула руку, еще более возмущенная: значит, ее уже заметили
завсегдатаи этих очередей, значит, уже знают, что... Ах, какой позор уже в
самой общности с этими обывательницами, какой позор!