"Константин Сергеевич Аксаков. Три критические статьи г-на Имрек" - читать интересную книгу автора

слова, множество читанных и недочитанных, слышанных и недослышанных мыслей;
все это обращается в такой хаос, без основной мысли, без всякой целости, и в
то же время хаос нарядный, по-видимому даже стройный, - что не скоро решишь
заданный себе вопрос. Странно то, что в этом сочинении попадаются, впрочем
редко, мысли верные, кажется, даже хорошо сказанные; но они попадаются без
всякой причины и без всякого следствия, без всякого плода; видно, что их не
усвоил автор, что не поселились они в его душе, не тревожат его постоянно и
не рвутся наружу. Вам, верно, случалось встречать людей, которые говорят
необыкновенно гладко, непрерывно; фразы вяжутся одна с другой; они льются,
льются, как река, безостановочно, и ничего нет в словах их. В речи их
попадаются мысли, но мысли эти теряют всякую силу, всякую живую сторону и
обращаются в голые слова. Впечатление тяжелое и неприятное в высшей степени;
вы чувствуете утомление, вы чувствуете, что после всей многосложной речи у
вас остается пустота, _ничто_; ничто не беда, если б ничего и не было
говорено; но ничто невыносимо тяжело, оставаясь в результате тогда, когда
говорилось что-то. Только этим сравнением можем мы объяснить впечатление,
оставляемое книгою г. Никитенки.
Итак, обстоятельный разбор, как разбор книги ученой, решительно
невозможен при этом "Опыте истории русской литературы"; но мы не хотим
ограничиться объяснением общего впечатления; постараемся оправдать его
выписками из автора, обозначить подробнее характер его произведения и
указать на некоторые замечательные места, которые могут служить
отличительными его особенностями.
В первых трех главах г. сочинитель говорит об _идее и значении истории
литературы; о методе изучения истории литературы; об источниках истории
литературы_.
Напрасно стали бы мы искать здесь общих начал; их нет; есть какие-то
толки о литературе, о ее методе и источниках, толки, характер которых мы
определили в самом начале. Г. сочинитель в своем сочинении вообще не
определяет сферы изящной, его идеи и т<ак> д<алее>, а разговаривает с этими
предметами, как с лицами, уговаривает г-жу Литературу не обижать разума, а
г. Разума смягчиться изящным, и т<ак> д<алее>. Надо прибавить, что в речи
сочинителя часто является еще чувствительность. Но пусть лучше сам говорит
г. сочинитель.

"Прилично ли литературе, забыв выгоды своего орудия, ограничиться одним
каким-нибудь направлением мысли, хотя бы то даже была идея изящного? В мысли
возникают и решаются и другие великие задачи, коих сущность состоит не в
идее изящного, хотя они и доступны ее благодатному наитию и озарению. Должна
ли литература их отвергнуть, потому только, что быв удостоена титла изящного
искусства, она обязана уже исключительно иметь дело с идеалами - она,
наперсница разума, для которой должно быть дорого все разумное и доблестное,
все, чем мысль возвеличивает, назидает, руководит человека?" (стр. 14).

Как тут может быть: "прилично ли, должна ли?" Надо определить
литературу, что она такое, и когда из существа ее вытечет, _чт_о_ ей
прилично и что она должна_. Какой странный, увещательный способ изложения.
Но это еще ничего. Далее:

"Правда, наука может существовать и без литературы; но это будет