"Михаил Айзенберг. Ваня, Витя, Владимир Владимирович " - читать интересную книгу автора

- Страх - это нормальная составляющая жизни, - сказал Казик и низко,
как кошка, склонился над чаем, который он пил из блюдечка. Иван вдруг
накинулся на него: "Ну, что ты говоришь? Ну, сам подумай, что ты сейчас
сказал?" - "А что особенного?" - "Вот именно - "что особенного?". Вот так те
Ивановы, ленинградцы, полвечера говорили о детях. Это было настолько
невыносимо, что я соскочил со своего подоконника и сказал что-то вроде:
"Когда христианам не о чем говорить, они почему-то говорят не о погоде, а о
детях". И убежал, конечно.
Способность убегать развивалась с годами, принимала разные формы.
Например, домашнее музицирование. Главное - убежать от разговора, не
обязательно на улицу. Можно вытащить самодельную дудку или просто уснуть.
...Уж не знаю, зачем я его разбудил. Неприятно скалясь, втянув голову,
подгибая ногу, он выполз в коридор: "В уборенку хочу, в уборенку хочу".
Пошел в уборенку.
На кухне весь стол заставлен грязной посудой. Иван пришел и начал без
толку все переставлять, стукая предметы друг об друга. Витя уронил коробок,
Иван царапнул в такт, и понеслось. Витя вытащил свою знаменитую дудку и
заиграл. Иван изображал ударника. На дворе уже ночь, а они играют так
громко. "Не надо так громко!" Витя вышел из "квадрата" и вытер губы: "Вот ты
шикал, а напрасно. Ты о соседях, что ли, думаешь?". И как бы случайно дуднул
еще разок. Иван поддержал его ножиком по чашке. Чашка с каждым ударом
подвигалась все ближе к краю стола, и я внимательно следил за ее
перемещением. Ритм-группа принялась за собственные колени, потом лапой об
стол, потом кулаком по лавке. Гром страшный, но чашку я незаметно прибрал.
Ладно, буду помалкивать.
Они погружались в свой ритм, а он явно уводил их из моего мира. Чем
однообразней и назойливее гремели ложки-вилки, тем хуже, грубее становились
лица, с каждым ударом теряли еще часть выражения. Оп-оп-опа-оп. И снова:
оп-оп-опа-оп.
Вдруг что-то произошло со мной. Как будто из ушей выпала вата, и дикая
какофония захлестала по живому. Я заткнул уши: "Перестаньте, я больше не
могу!".
Недоуменная пауза. "Ну, зачем ты так? Кто же виноват, что такой
разворот приняло веселье". Витя подошел и долго в упор меня рассматривал. Я
не поднимал глаза. "Упаси Бог, Миша! - начал он, и долю секунды мне
казалось, что он хочет извиниться. - Как ты рявкнул на всех! Упаси тебя
Бог, - ты рявкнул, как свинья". И повторил еще раз: "Как свинья".
...Я спал, придавленный собственной тяжестью, и проснулся от своих же
стонов. Рислинг, оказывается, не допили. Не свет, а тоже какой-то воздушный
рислинг сочился в щели между плотными шторами. Крайняя была отдернута, и в
световом облаке маленький попугай кувыркался вокруг розовой погремушки. Он
бился о погремушку зеленой грудью, та раскачивалась и гремела.
Меня поразил человек, зашедший вчера с приятелем "на часок".
Обсуждалась, помню, смешная фамилия этого приятеля: не то Хохот, не то
Гопак. Оба были топорно оживлены и еще долго датировали какие-то распри
своей учрежденческой курилки.
Теперь он сидел в углу, бледный, обросший, зябнущий. Кутался в пальто.
Пальто безнаказанно грызла собака. "Куси его, куси! - науськивал собаку
Витя. - За яйца его, Норочка, сегодня он их все равно лишится. Норочка!
Тетерев! Паф-паф!" Витя вскакивает, изображая охотника. Спаниель бешено