"Татьяна Ахтман. Пасхальный детектив" - читать интересную книгу автора

груду книг, сваленных на него во время занятий.
Была зима - бесснежная, с ледяными ветрами и гололедами. Сутулящиеся
прохожие подставляли морозу спины, локти и казались Оле беженцами. Она
удивлялась, когда слышала обрывки разговоров: не о катастрофе, а о китайских
сумках, которые разыгрываются в лотерею, или о весне - какая может быть
весна после такой зимы... В окно спальни через дырочку в раме дул холодный
ветер, и Оля затыкала ее пестрым пластилином...
В тот вечер они разложили диван и постель в четыре руки - ловко, как
цирковые жонглеры - и уселись, каждый на своей стороне, спинами друг к
другу - замерли...
"Мы уезжаем" - сказала Оля.
Михаил молчал...
"Ты пока оставайся, а... потом... приедешь..." - эту фразу она
придумала прошлой ночью и сразу уснула, а теперь ее нужно было только
повторить.
Михаил слушал, проникаясь отравой этих слов - они говорили о том, что
диван, на котором он поил ее кофе, когда она отчаянно сопротивлялась
светлеющему утру, - этот диван, шкаф, чашка, запах кофе, сонное тепло - все
исчезнет... Слова говорили о крушении мучительных и милых компромиссов,
которые были плотью его жизни, и о том, чего он стыдился более всего: страхе
перед жизнью - бессилии перед безумием происходящего...
Михаил чувствовал, что пока он молчит, жена опирается на его молчание и
верит в то, что зависит от его слов. Но согласись он, их жизнь закружится и
устремится в никуда, а она воспримет падение, как спасительное движение и
станет говорить возбужденно, как тогда, когда у нее поднялась температура и
она бредила... И он будет лгать... во спасение одной минуты - сторожить ее
новую веру. Потом же, в чужой стране она опомнится и с ужасом увидит, что у
него - ее мужа - нет опоры кроме спасительного круга выживания, который
связан с Большим Миром, к которому она стремится, не более, чем вода в
стакане - с Океаном...
Оле послышалась тишина особенной силы и, оглянувшись, она увидела мужа,
стискивающего руками голову, замершего; майка на спине судорожно натянута...
"Господи, кажется, носил ее еще до меня, бедный..." - словно плеснули
под ложечку горячим, и смыло какую-то муть. Пожалела... и душа, прорвавшаяся
в привычное русло жалости, затопила собой весь Мир: нелепо устроенный,
жестокий сам к себе, беспомощно пульсирующий мир, в котором, горестно сжав
виски, сидит единственно близкий ей человек, и она, Оля, должно быть, мучает
его... Разве бы он не сказал "Да", если бы мог? Он не может - не может: ну
да, конечно, не может понять, что все рушится: и их диван, и шкаф... и
китайские сумки, и весна - что у этого мира даже нет сил на свой снег, и он
исходит побивающим градом, превращая прохожих в беженцев... - всех-всех: и
тех, которые убегут, и оставшихся...
"Господи - поняла - рушится Мир, а я, пытаясь сохранить равновесие,
цепляюсь за мужа, сбивая его с ног, а он беззащитен передо мной и спасается
в молчании" - поняла: "молчание для него - последний островок - убежище...
одно слово... и оно унесет его в жизнь, которой он страшится больше
смерти..."
Оля плакала, и Михаил, привыкший в последнее время к ее слезам,
удивился виноватой улыбке, жалко растягивающей ее губы, ласке в глазах и
голосе... Сказала: "Я тебя люблю... просто так: ничего не нужно... - я не