"Георгий Адамович. Василий Алексеевич Маклаков (Политик, юрист, человек) " - читать интересную книгу автора

этого своего дела он отказаться не вправе. Конечно, он знал - хотя об этом и
не говорил, - что французские власти внимательнее, доверчивее к нему
относятся, больше с ним считаются, чем с любым из возможных его
заместителей, и потому ежедневно ходил в "присутствие", принимал
посетителей, выслушивал просьбы и жалобы, хлопотал, направлял, давал советы
и указания. Притом, по свидетельству сотрудников, неизменно бывал оживлен и
весел, шутил, смеялся, что-нибудь рассказывал, держался в беседе с
какой-нибудь юной машинисткой или со сторожем так же просто, с той же
естественной непринужденностью, с какой когда-то разговаривал с министрами.
Другой в его положении, вероятно, давал бы иногда понять, что после
Таврического дворца или хотя бы даже кабинета в посольстве на рю де Гренелль
ему как-то не по себе в тесной комнатке за шатким и маленьким письменным
столом, заваленным бумагами. К Маклакову входили без всякого доклада, он сам
то и дело выходил в "общую" комнату для какой-нибудь справки. Но ничуть все
это его не смущало и не тяготило, а именно потому, что это его не тяготило,
ни в малейшей степени не казалось ему неуместным, ореол большого человека в
этой обстановке был и круг него яснее, чем, пожалуй, когда-либо прежде.
Тяжелым ударом была для Маклакова кончина его сестры Марии Алексеевны,
вернейшего долголетнего его друга, его "заботливой няньки", как выразилась
А. В. Тыркова. Она отдала ему всю себя, и со смертью ее он не мог
свыкнуться. В одной из русских газет была помещена прочувственная статья ее
памяти, Василий Алексеевич, как рассказывал мне его племянник Ю. Н.
Маклаков, статью прочел, остался ею очень доволен и с газетой в руках
отправился в комнату покойницы. "Маруся, смотри, что о тебе пишут!" - громко
сказал он на пороге и только в этот момент отдал себе отчет, что "Маруси" на
свете больше нет и что читал он некролог. Смерть Марии Алексеевны выбила его
из колеи, впервые в жизни заставила его растеряться. Вероятно, с этих дней
он больше, чем прежде, начал думать и о своем конце.
Как вообще он к смерти относился, как ее себе представлял? Ждал ли
чего-нибудь после нее?
"Я стою перед закрытыми дверьми и не знаю, что за ними",- сказал он
одному из самых близких себе людей, М. М. Тер-Погосьяну. Что это, первые
признаки пробуждения религиозного чувства, как утверждают некоторые?
Материалист убежденный ведь не скажет "не знаю": он "знает", что за гробом
нет и не может быть ничего. Но дальше сомнений Маклаков, по-видимому, не
пошел. Незадолго до смерти он писал А. Тырковой, что "заставить себя верить
нельзя" и что источник веры в "потребности понять непонятное". Эта последняя
фраза очень характерна, и едва ли кто-либо из людей действительно
религиозных с определением Маклакова согласится: источник веры для них,
конечно, не в интеллектуальной любознательности, даже не в метафизическом
беспокойстве, а в чувстве безысходного одиночества человека, оставленного
Богом, в страдании и отчасти в страхе. К. Леонтьев, человек с великим опытом
по этой части, считал, впрочем, важнейшим источником веры именно страх, но
он во всем был своеобразен и остался непохожим на других даже и в этом. Для
Василия Алексеевича, думается мне, при его глубокой природной "русскости",
притягательна должна была быть обрядовая и бытовая сторона православия -
вроде как для Пушкина говор московских просвирен. Перед смертью влечения и
природные пристрастия нередко обостряются, и в Маклакове мог обостриться
москвич, чувствующий потребность умереть в вере отцов своих, в согласии с
бытовым укладом, устоявшимся в течение веков.