"Георгий Адамович. Василий Алексеевич Маклаков (Политик, юрист, человек) " - читать интересную книгу автора

недоразумений" - а любители недоразумений находятся всегда! - я никак, ни в
какой мере не сопоставляю его с Толстым. Хочу я лишь указать на свойства,
которые от Толстого он перенял или к которым, может быть безотчетно, по
складу своей натуры, оказался особенно восприимчив. В мыслях и словах
Маклакова тоже чувствуется неизменное их жизненное обоснование, долголетняя
их проверка в общении с людьми, стремление не то чтобы подогнать их к данной
мерке, а согласовать их с реальностью
По Владимиру Соловьеву, право есть "низший предел или некоторый минимум
нравственности, для всех обязательный"
"Меня смущало, тревожило, - пишет Тыркова, - что умный Василий
Алексеевич не изжил интеллигентской слепоты, бродит в пустыне безверия".
Возражение напрашивается само собой. Были и всегда будут умные,
умнейшие, гениальные люди, бродящие "в пустыне безверия", находящие в себе
силы для отказа от того, что представляется им убаюкивающими иллюзиями.
Отсутствие веры не есть всего только "слепота", да еще будто бы
"интеллигентская". Не следует такие сложнейшие и, в сущности, "проклятые"
воп росы упрощать, нельзя представлять их как давно решенные: поступать
так - значит делать то же самое, что в противоположном смысле делается в
советской России. Религиозно настроенные друзья Василия Алексеевича могли
быть огорчены складом его мыслей, но "смущаться", как чем-то при ясности его
рассудка недопустимым, причин тут не было.
Основным побуждением Маклакова в течение полувека, основным двигателем
всей его деятельности была, повторяю, мысль о необходимости отстоять,
защитить человека от угнетения и произвола. Он сам признал, что в жизни его
была "последовательность" и что если еще в юности он решил стать адвокатом,
то не случайно, а подчиняясь велению внутреннего голоса ("Из воспоминаний").
При царском строе самые яркие его речи, судебные или политические, все без
исключения были именно этой мыслью внушены. Но беззакония, которые в ту
эпоху его возмущали, превратились при сравнении с временами новейшими в
нечто идиллическое. Не только по размерам, не только по размаху. В те уже
далекие дни, когда Маклаков взывал к государственной совести Столыпина или
когда в речи по долбенковскому делу говорил о бесправии крестьян, власть
допускала злоупотребления несомненные, "вопиющие". Но в отличие от того,
чему стали мы свидетелями позднее, власть до известной степени сама своих
действий стыдилась: Власть прибегла к уловкам, скрывала истину, представляла
положение вещей иначе, чем было оно в действительности, только бы себя
оправдать. Государственную мораль если она и насиловала на практике, то в
теории и в принципе признавала ее существование, даже ее незыблемость. В
новейшие времена, с распространением новейших "идеологий" все изменилось.
Большевиков или Гитлера можно обвинять в чем угодно, только не в лицемерии.
Они открыто объявили вздором то, что еще недавно признавалось нравственной
основой культуры и общежития, они принялись строить государство на иных
началах. Это общеизвестно, и не к чему об этом обстоятельно говорить. Скачок
от морали, в которой еще можно было уловить слабые отблески и отсветы
евангельской проповеди - пусть и в "Вольтеровом" ее преломлении,- к
принципам готтентотским был настолько стремителен, что многие даже не успели
отдать себе отчет в сущности происшедшего и, сбитые с толку, стали искать
его скрытого и высшего смысла. Однако иллюзии держались недолго. Уже в
тридцатых годах, например, Максим Горький обнародовал статью, одно название
которой должно было рассеять сомнения насчет сохранения духовных связей с