"Георгий Адамович. Василий Алексеевич Маклаков (Политик, юрист, человек) " - читать интересную книгу автора

прошлым, хотя бы только в литературе: "Если враг не сдается, его
уничтожают". Пушкин, надеясь на бессмертие, ссылался в качестве довода на
то, что он "милость к падшим призывал". Толстой на последних страницах
"Воскресения", как в завещание людям, говорил о прощении врагов "не до семи
раз, а до семижды семидесяти", то есть до бесконечности. Горький был человек
слабый, и едва ли он с легким сердцем провозгласил на смену Пушкину и
Толстому закон об уничтожении врага. Но сущность того, что новое государство
от своих слуг требовало, он уловил и выразил верно.
Маклакова все это ужасало. Однако отталкивание его от бесчеловечности и
беспощадности тоталитарных идеологий было сложнее, менее прямолинейно, чем у
большинства современников. Он не ограничивался обыкновенными обличениями -
даже, в сущности, мало обличал, во всяком случае, не становился в позу
глашатая общественной правды, не бил в набат, не сочинял громоподобных
газетных статей в подражание "Не могу молчать". Природная скромность его,
скептицизм по отношению ко всякой холостой стрельбе этого ему не позволяли.
В самих словах своих он всегда оставался человеком дела, человеком, которому
несносно было всякое "Шумим, братец, шумим!". Он без колебаний называл зло
злом, но границу между злом и благом проводил не совсем там, где обычно
видят ее другие наши политические деятели. У него живее и глубже, чем у них,
было чувство общей вины. Он считал, что виноваты в происходящем не только
те, кто его творит, но и те, кто это проис ходящее допустил, а главное - он
был убежден, что зараза проникла и на Запад. Как внимательный врач, он
обнаруживал тревожные симптомы там, где другие их не замечали. И тоже как
врач, он задумался: в чем должно состоять лечение, есть ли надежда на
благополучный исход?
Не знаю, как самому себе, наедине с собой, склонен был ответить Василий
Алексеевич на вторую часть вопроса. Некоторая доля оптимизма, обязательная,
как ношение формы, для всякого общественного деятеля, могла скрывать
тревогу, даже отчаяние, а Маклаков был достаточно бесстрашен, чтобы не
отступать перед выводами, каковы бы они ни были. Но программу борьбы с
болезнью он все же составил - может быть, и с расчетом, что ухудшить она во
всяком случае ничего не может, а улучшить может.
В заключительной главе своих поем них, уже почти предсмертных
воспоминаний Василий Алексеевич поделился теми мыслями, которые определил
как "главный урок" своей жизни. В мыслях этих есть две особенности: первая -
это их сдержанность или, если угодно, осторожность; вто рая - некоторая их
утопичность. Если вернуться к сравнению с врачом, следовало бы сказать, что
Маклаков прописывает средст во, не давая адреса аптеки, где можно его
достать. Подозрение мое насчет его исто рического пессимизма отчасти этой
чертой намеченной им программы и внушено. Но сначала о сдержанности.
Маклакову был глубоко чужд и даже враждебен всякий радикализм. Он не
обо льщался внешними, нередко величествен ными формами, которые принимает
история, особенно когда потомкам делаются доступны лишь общие их очертания.
Он чувствовал, какой ценой великие события бывают куплены, и считал, что в
огромном большинстве случаев цена эта чересчур вы сока. Не то чтобы он часто
возвращала к мучительному карамазовскому недоуме нию насчет того, стоит ли
вся финальная мировая гармония страданий одного невинного существа, не
слишком ли бесцеремонна судьба, унавоживающая для этой гармонии почву так,
как ей захочется. Нет, позиция его была проще и конкретнее: он ощущал как
единственную и подлинную реальность отдельное человеческое существование и